Аритмия

А дальше, рассказывала Таня, с трудом нащупала она её пульс, ужаснулась, вытащила телефон, чтобы вызвать «скорую», но Ада Моисеевна уговорила не делать это, попросила лишь проводить её домой, живёт она недалеко, всего через квартал. Примет, сказала, дома лекарство, полежит немного, пусть Таня не волнуется, обойдётся. Решила бывшая Гладышева посмотреть, что там у неё дома за лекарства, побыть с ней и, если самочувствие не улучшится, всё-таки вызвать кардиологическую бригаду. И пока плелись они эти несколько десятков метров, ругала себя, что вот ведь за столько лет ни разу не поинтересовалась, как живётся ей и вообще жива ли ещё их классная, которую так когда-то любила, благодаря которой пристрастилась к чтению. И не только она – все в классе, кроме одной сволочи, тоже ведь Аду Моисеевну любили, даже отпетые двоечники и хулиганы. Не забылось, как возмущались они, когда Аду Моисеевну попросту выгнали из школы, как собирались они воевать за неё, письма куда-то писать. Но одной трепотней всё в итоге и закончилось, отшумел выпускной вечер, началась новая, другая жизнь, с другими заботами, разве что какое-то время ещё, встречаясь потом где-нибудь с одноклассниками, вспоминали, как подло обошлись с их «русичкой», вздыхали. Впрочем, кто-то вскоре сказал, что Ада Моисеевна будто бы уехала из города, сама Таня ни разу больше не встречала её и ничего о ней не слышала.

– А за что её выгнали? – поинтересовался Мигдалёв.

– Так из-за той же сволочи. Ты, между прочим, его знаешь.

– Я? – поразился Мигдалёв.

– Вася Бережной.

– Ты училась в одном классе с Бережным? Вот уж не думал!

– Не думал, потому что я все шесть лет в институте старалась даже близко к нему не подходить. Благо мы с ним в разных группах учились, проблемы не возникали. Сволочью был, сволочью и остался.

– За что и был наказан, – хмыкнул Мигдалёв.

– Это Бережной-то?! Наказан?! – возмутилась Таня. – Да ему по справедливости в тюрьме бы гнить, а то ты не знаешь!

И знал это Мигдалёв, и полностью с Таней был согласен.

Вася Бережной личностью не только на курсе, но и в институте был заметной, хоть и знаниями особо не блистал. С первого же курса. Когда они, свежеиспечённые первокурсники, на первом комсомольском собрании выбирали комсорга, сразу предложена было его кандидатура, словно бы само собой это разумелось. Подайся Вася после окончания школы не в медицинский, а в какой-нибудь кино-театральный, наверняка были бы у него неплохие шансы отобраться.

Совершенно плакатная внешность, что отнюдь не помешало бы – наоборот, по достоинству оценилось бы. Ясное, беспримесное, светлоокое лицо, волевой подбородок, гагаринская улыбка. А ещё высок, ладно скроен, звонкоголос, русый чуб ниспадает на целомудренно гладкий лоб. Диапазон широчайший – от Павки Корчагина до молодогвардейца, отважного партизана или бравого целинника, эдакий всегда юный и всегда положительный строитель прекрасного будущего. Не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым.

А далее – по нарастающей. Комсорг курса, факультета, институтское бюро комсомола, глава студсовета, единственный, кому ещё в студенческую бытность удалось заделаться кандидатом в члены партии. Кто бы сомневался, что впереди у Бережного блестящая карьера, вплоть до самых немыслимых высот. Все знали, что отец у него не абы кто – всесильный городской прокурор. Но следовало отдать Бережному-сыну должное: он бы и без него далеко пошёл – напора не меряно, массовик затейливый, дар вожака, лидера был у него, что называется, в крови, ошибиться невозможно. К тому же ловок был, расчётлив, ну и, конечно же, лизнуть где и кого надо большой был умелец. Без чего не очень-то пробьёшься, будь ты хоть семи пядей во лбу, конкурентов, куда ни сунься, навалом. Достоинств, одним словом, с избытком, а что мог он – тоже все знали, как бы он ни таился – и похабно себя повести, и выпить был не дурак, так ведь и на солнце есть пятна, да и когда и кому это за большой грех у нас почиталось, скорей за доблесть, не живые люди мы что ли.