Аритмия

Мстил грязно, подло. Таня рассказала лишь о нескольких его выходках. Как, например, поджидал у приоткрытых дверей класса идущую по коридору на урок Аду Моисеевну и кричал так, чтобы она услышала: «Атас, Ада! Исчадие ада тащится!». Разговаривал в её присутствии, пародийно картавя. Особенно любил он это представление, когда она его вызывала. Тогда это нарочитое «х» вместо «р» звучало оскорбительней всего. Глумился, по-детски виновато оправдывался: «Извините, я же говорю так, как вы нас учите». И эта его постоянная отговорка с оглядкой на Аду Моисеевну, о чем бы ни заходила речь: «что я, рыжий?». Дошло и до того, что масляной краской нарисовал на входной двери её квартиры шестиконечную звезду. Девочка из параллельного класса жила с Адой Моисеевной в одном подъезде, увидела. Впрочем, для Ады Моисеевны с лихвой достало бы уже одного того, чтобы услышать, как презрительно, растянуто произносит он её отчество.

– А она что на это? – тоже забыл про пирожки Мигдалёв.

– А она предпочла спорный и самый, наверное, уязвимый способ защиты, даже вообразить было трудно, чего ей это стоило. Выдавало лишь то, как легко и быстро заливалась она краской, как сумрачно темнели глаза. Но с ним держалась так, словно ничего этого не замечала, словно бы и не касались, не могли коснуться её Васины мерзости. Ни разу ни голос не повысила, ни даже не воспользовалась испытанным оружием, ставящим на место наглеца, – высмеять при всех, придурка из него сделать. Высший класс – лажануть так, будто и не о нём речь, будто вовсе не он имеется ввиду. И Ада Моисеевна, знали они, превосходно это умела, счёт бы, захоти она, сравняла быстро. Но упрямо «в упор его не видела», только методично ставила ему за ответы и письменные работы двойки или тройки.

– Но ты же сказала, что в классе любили её! – удивился Мигдалёв. – Неужели не нашлось никого, кто заступился бы за неё, рыло ему элементарно начистил? Ты, в конце концов.

– Да говорили мы с ребятами об этом, – досадливо поморщилась Таня. – Но Ада Моисеевна предупредила нас. Точней, одну меня, я была старостой и класса, и нашего литературного кружка, передала это всем. Если вы хоть немного меня уважаете, сказала она, пожалуйста, не сводите с ним счёты, не унижайте себя, пусть он живёт с этим, не марайте руки.

– И всё-таки, – не сдавался Мигдалёв. – Что, ни учителя, ни директор не знали об этом? Их-то она вряд ли предупреждала.

– Мы об этом тоже говорили. Конечно же, знали, не могли не знать. Но почему-то никто за неё не заступился. Может, кто-то и захотел бы, но побоялся.

– Где же логика? Она ведь ему двойки ставила, медаль его уплывала, можно было по крайней мере разлучить их. Перевести Бережного в другой класс, а того лучше – в другую школу, чего проще.

Такого оборота событий никто не ожидал: отказался от этого Васин отец, та же секретарша подслушала его разговор с директором. Самолично прибыл. Что им двигало, трудно было сказать. Ближе всего, не хотел, чтобы эта неприглядная история выползла за пределы школы. Не исключался и вариант, что кто-нибудь вмешался в это дело, дал Бережному-старшему понять, что если сын его после всего получит медаль, проблемы могут возникнуть не только у директора школы. Всё-таки здесь не тот городок, где Вася учился раньше. Так или иначе, но сказал он директору, что на медали этой свет клином не сошёлся, проживут без неё, пусть эта жидовка потешится, она своё ещё получит сполна.

– Мне и спрашивать у тебя не нужно, получил ли он медаль, – сказал Мигдалёв, – он же с нами, я сейчас вспомнил, вступительные экзамены сдавал. И вообще не понять, зачем столько шума было из-за этой медали. Можно подумать, что у Бережного, сына городского прокурора, возникнут какие-либо трудности при поступлении в институт, будь там конкурс хоть сто человек на одно место. Просто и тот директор ваш, и чиновнички из Гороно потрафить папеньке хотели, ёжику ясно.

– Может, и так, – согласилась Таня. – А медаль он, конечно же, не получил, с годовой-то тройкой по русской литературе. Только лучше бы он заимел её, не пострадала бы так Ада Моисеевна.

– Сильно пострадала?

– Не то слово.

Таня, до этой встречи с Адой Моисеевной, знала лишь, что ту, когда закончился учебный год, вынудили уйти из школы – опять же, поступившая от секретарши информация. Подробности того, чем угрожал ей директор, как заставил написать заявление об увольнении по собственному желанию, остались неизвестными. Но больше Ада Моисеевна в школе не появилась. Как оказалось, не только в этой школе. А из города она никуда не уезжала, натрепал кто-то. Да и не могла она уехать от мужа и сына.

Таня впервые побывала в её квартире. Поразилась убогости, запущенности всего там увиденного. Едва вошла, обратила внимание на портреты двух молодых мужчин над её кроватью, застланной вылинявшим покрывалом. А ещё – на фотографию, которая и у неё хранилась: выпускная их десятого «Б». Легко было догадаться, что один из этих мужчин – её сын, очень похож был на мать. Второй, очевидно, её муж.