Аритмия

Ада Моисеевна долго отказывалась в это верить. Как бы широко ни была закинута сеть Бережного-старшего, не могла же она покрыть весь громадный город. Было это просто технически невозможно, всем законам логики противоречило. Словно прокаженная она. И добита была, когда отказали в отделе кадров поликлиники, в регистратуру которой взялась её пристроить садиковская медсестра, там искали сотрудника. А когда та же история повторилась в городской библиотеке, отчётливо поняла, что по меньшей мере в учреждениях образования, здравоохранения и культуры, где могла бы она по разумению Бережного искать себе работу, места ей не сыщется. Можно, конечно, было ещё походить, поискать, не у всех же в городе коленки ватные, но не было ни сил уже, ни желания. К тому же боялась, что попросту не хватит её, когда, если даже найдётся такое место, снова не попросят её, как в том детском саду, писать заявление.

Закончив после школы педагогический институт, она, кроме преподавания любимого предмета, ничего больше не умела. К физическому труду вообще была плохо приспособлена. И плохо представляла себе, чем могла бы заработать себе и сыну на жизнь. Выручила соседка, с которой случайно разговорилась. На заводе, в цеху, где та работала, нужны были сборщики термопар. Трудилась там до пенсии, потом тяжело заболела. В такие годы, к тому же получив инвалидность, найти более или менее приемлемую работу невозможно. Павлика тогда уже не было. Существовала на пенсию, приспособилась…

– Я на следующее утро поговорила с Мариной, попросила положить мою бывшую учительницу к нам в отделение. В виде исключения – без предварительных анализов. Место нашлось ей, сбегала только в поликлинику сделать Аде Моисеевне направление, потом съездила за ней. Второй день уже здесь лежит, сопалатницам стихи читает. Да, хорошо, что не забыла. Я к ней заходила недавно, смотрю: временами как-то морщится она. Спросила её, что не так,− пустяки, ответила, живот немного побаливает, пройдёт. Ты, раз уж здесь, посмотри на всякий случай. Только лучше не в палате, я её тебе сейчас подошлю. А я пока схожу с больной одной повожусь.

Таня Орехова вышла из ординаторской, а Мигдалёву невыносимо захотелось покурить. Больше двух лет, как бросил, совсем уже редко возвращалась эта тяга, да и с силой несравнимой, а тут до того разохотилось – точно в первый же день. Стоял у окна, хмуро глядел на скупо освещённый безлюдный больничный двор. Скрипнула дверь, Мигдалёв повернулся. Он, послушав Таню, представлял себе, как выглядит Ада Моисеевна, но не ожидал, что у неё в такие годы и после всех злоключений останутся такие непотускневшие зелёные глаза. Странно, что Таня уже по ним не сразу узнала её. Или просто Ада Моисеевна здесь оттаяла, повеселела немного? Расспросив, что и как её беспокоит, Мигдалёв уложил Аду Моисеевну на диван, пропальпировал ей живот. То, что удалось обнаружить его пальцам, очень ему не понравилось. Вспомнив Танин рассказ, он спросил у неё с каким диагнозом дали ей когда-то инвалидность.

– Рак желудка у меня был, запущенный, – без выражения, словно речь шла о чём-то мало существенном, ответила она.

– И что? – поразился Мигдалёв, не увидевший послеоперационного шрама на её животе.

– И ничего, – усмехнулась, – я его сама вылечила. Или сам он излечился, не знаю, как правильней сказать.

– Чем излечился?

– Опять же затрудняюсь дать точное определение. Я так думаю, что нелюбовью.

– Нелюбовью? – даже головой тряхнул Мигдалёв. – Как это?

Её бесцветные губы снова шевельнулись в улыбке:

– Хотите, расскажу? Татьяна Дмитриевна сказала мне, что вы не только врач, но и писательством занимаетесь. Думаю, вам это будет вдвойне интересно. Если, конечно, несколько свободных минут у вас найдётся.

– Найдётся, – кивнул донельзя заинтригованный Мигдалёв. И чем дольше длился её рассказ, тем больше росло у него это чувство.