Аритмия

Наташа щёлкнула зажигалкой, я, прикуривая, осторожно втянула в себя воздух. Самым главным сейчас было не закашляться, иначе вся моя задумка во многом утратила бы смысл. И снова повезло, сумела. Мелькнула даже мысль, что, встретив Геннадия, как-то преобразилась я, по-другому стала проявлять себя. Выпустила дым, улыбнулась Наташе.

Хорошо всё складывалось, смущало лишь немного, что возможная подруга моя – теперь, лицом к лицу, виделось это отчётливо – заметно перебрала. Глаза у неё поплыли и речь не совсем внятной сделалась.

– Давно с Генкой? – спросила.

– Не очень, – уклончиво ответила.

– Не боишься?

– Чего? – заморгала я.

Она сосредоточилась, внимательней поглядела на меня, усмехнулась левой половиной губ:

– Так, ничего.

– А ты давно его знаешь?

– Да уж, – так же невразумительно сказала.

И тут я задала ей вопрос, не имевший для меня особого значения, но всё это время не вылетавший из головы:

– А ты знаешь, почему он сюда в костюме и галстуке заявился?

– Да уж, – повторила Наташа. – Выпендриваются они здесь друг перед другом, каждый со своими закидонами.

Генка, например, обязательно при полном параде припрётся, реноме у него такое. – Глубоко затянулась, шумно выдохнула из себя дым и вдруг зло, ненавистно сказала: – Сволочь!

– Почему сволочь? – обиделась я, словно это меня она обозвала.

– Почему, почему… Да потому что все ворюги сволочи.

Она замолчала, глядя куда-то в сторону, молчала и я, забыв о своей сигарете. Поняла я, что промахнулась: злющая пьяная девка она, задружить с ней всякое желание пропало. А она, всё так же улыбаясь одной половиной лица, хмыкнула: – Балдей, балдей, я когда-то от него тоже балдела.

– И что? – ревниво спросила я.

– А ничего. – Швырнула на пол недокуренную сигарету, в сердцах растоптала её. – Пошли.

Теперь я уже не хотела уходить, придержала её за руку:

– Расскажи, Наташа. Пожалуйста.

– Что тебе рассказать? – раздражённо дёрнула она плечами. – Как он украл у меня из кармана мобильник? Весь из себя такой, стихи читал! – Передразнила: – «Среди миров, в мерцании светил одной звезды я повторяю имя»! Как он когда-то привёл меня сюда, к этим чокнутым, непризнанным гениям? Хомо рифмиенс хренов! Ну, ты идёшь? – Повернулась – и пошла от меня.

Теперь главным было – твёрдо держаться на ногах. И ещё, как солёной волной вдруг окатило – те стихи написал ведь не Антокольский, как же сразу тогда не вспомнила? «Мой любимый»… И вообще у Анненского слова там несколько иные, так Вертинский пел… Может быть, если бы вспомнила… Если бы я… И наконец заплакала…

Бедная девочка

Климов сразу обратил внимание на эту странную троицу – девушку и двух парней. Как это чаще всего и бывает на пляжах, люди предпочитают потом места, выбранные ещё при первом своём здесь появлении. Особенно в условно замкнутом пространстве пансионата или базы отдыха. И по-детски досадуют, обнаружив утром своё облюбованное место уже занятым кем-то другим. Привыкать много проще, чем отвыкать, к соседям, например, с которыми волею случая оказались за одним столом или в одном купе. А эта троица, обитавшая к тому же на базе в соседнем домике, каждый день загорала с ним рядышком. Наблюдал он за ними не только на пляже – в столовой, на волейбольной площадке, иногда вечером на танцевальной. И не сразу сообразил, кто из них кем кому приходится.

Она была хороша. В той прелестной поре девичьей спелости, когда каждый взгляд, каждое движение предвещает скорый расцвет неотразимой женской силы и красоты. Едва ли старше восемнадцати, тоненькая, гибкая, но с крепкими уже бёдрами и налитыми грудками. А парни сильно разнились. Один, повыше и побелей, был девушке в пару – такой же лёгкий и светлоглазый. Другой – плотный, мосластый, с чубом до бровей и обильно для его юных лет поросшей тёмными волосами грудью, с вычурно подбритыми усиками, выглядел лет на пять постарше.

Обращали на себя внимание прежде всего потому, что больно уж непостижимо все трое себя вели. Светловолосый – Климов знал уже, что зовут его Сева – по уши влюблён был в девушку, Люсю. Чтобы не засомневаться в этом, хватало лишь пару раз взглянуть, как преданно смотрит он на неё, как во всём старается угодить. Люся же, что тоже было очевидно, не очень-то его жаловала и, соответственно, никаких ответных знаков внимания не выказывала, просто владела и царствовала. Она верой и правдой служила другому, Алику. И слово «служила» здесь не случайное, иное трудно подобрать, разве что ещё более хлёсткое «прислуживала». Тот буквально помыкал ею, откровенно, нагловато, не считая нужным хоть как-то затушевать это. Звал не иначе как Люськой, мог, развалившись на подстилке, погнать её за пивом или сигаретами, наорать на неё. Однажды Климов заметил, как, недовольный чем-то, шлёпнул её прилюдно по заднице. И что всего удивительней, и она, и верный её рыцарь Сева мирились с этим, не возмущались и, судя по всему, принимали как должное.