Аритмия

Но не так-то всё было просто. Если когда-то Свете нельзя было не впустить в квартиру заявившуюся соседку, то уж ему теперь и подавно. А приходила Люба чуть ли не каждый свободный вечер. Заботилась ведь о нём, как лучше хотела, время и даже деньги свои на него переводила. То пирожки, «пока тёпленькие», несла, то домашний «борщец» наваристый, то просто так, по-дружески проведать, как он там, горемычный, чтобы не заскучал, не закис. В кокетливом халатике, позволявшем выгодно подать ее несомненные женские достижения. И немалых трудов Глотову стоило не дать ей прибрать у него, постирать или полы помыть. Тряпку у неё отбирал, до смешного доходило.

Надо отдать Любе должное, она не наглела, палку не перегибала, хватало у неё тяму соображать, в каком состоянии сейчас Глотов, осаду вела планомерную, с дальним прицелом – приручить овдовевшего соседа, приучить к мысли, что без неё не обойтись, всё равно ему без неё никуда не деться, нет смысла привередничать.

Глотов, как мог, сопротивлялся. Прозрачно давал Любе понять, что не надо бы ей так утруждать себя, ему самому не в тягость и прибрать, и сварить, позаботиться о себе, что благодарен он ей, разумеется, за радение, но должна же она понимать… Что именно понимать – словами не называл, но питал всё-таки надежду, что протрезвеет она, угомонится.

Надо ли говорить, что Кузьке Любины визиты досаждали не меньше, чем Глотову. И Глотов, конечно же, не мог не заметить, что Кузька, едва Люба появлялась, сразу куда-то исчезал. А догадливая Люба, увидев, как привязан Глотов к своему коту, попыталась задружить с Кузькой. Однажды, когда дверь из кухни, где обычно общались Глотов с Любой, оказалась закрытой и не мог Кузька улизнуть, Люба надумала воспользоваться этим, засюсюкала, протянула к Кузьке руку, норовя погладить. Тот прижал уши, недобро зашипел и цапнул её. В следующую секунду она, вскрикнув, так наподдала ему ногой, что Кузька шмякнулся о стенку. Глотов тут же вмешался, выпустил его из кухни, а Любе, с трудом сдерживаясь, сказал, что не ожидал от неё такой жестокости. Она возразила ему, что всего лишь защищалась от оборзевшего кота, продемонстрировала поцарапанную руку. Коль на то пошло, она всего лишь хотела погладить его, сделать ему приятное, разобраться ещё нужно, кто из них проявил жестокость…

Так прошёл ещё месяц, другой, а шестое число третьего оказалось не абы каким – днём Любиного рождения. Сюрприз был для Глотова – узнал об этом, когда вечером вплыла к нему Люба не как обычно, в халатике по-домашнему, а в нарядном платье, пригласила в гости отметить торжество. Подсказывало Глотову сердце, что не следовало бы ему идти к ней, ничем хорошим это не кончится. Он никогда даже к дверям её квартиры близко не подходил, на своей территории чувствовал себя уверенней. Попробовал сыграть на том, что неудобно ему без подарка, но это был тот самый случай, когда деваться некуда и сопротивляться бесполезно. Единственное что придумал, дабы хоть ненадолго вызволиться, – сказал, что ради такого случая тоже должен переодеться, не в стареньком же спортивном костюме идти к имениннице. Люба понимающе улыбнулась, нежно проворковала «так я жду» и удалилась, грациозно покачивая литыми бёдрами. А Глотов надел белую рубашку, брюки, сменил тапочки на туфли, придумал подарить ей альбом с репродукциями картин Айвазовского, сунул под мышку тяжеленный фолиант, постоял перед зеркалом, глубоко вдохнул, выдохнул – и пошёл.