Аркадий Бухов

На другой день рано утром внезапно появился временно освободившийся от запоя истопник Демидыч. От него пахло нефтью, водкой и прелым картофелем.

— Кончил водку жрать? — хмуро спросил его Теркин. — Эх, борода!..

— Кончил-с, — почтительно ответил Демидыч.

— Вот что, Демидыч, — задумчиво сказал обеспокоенный после вчерашнего заседания Теркин, — возлагаю на тебя общественную работу. В доме завелся хулиган. Понял?

— Хулиган, это можно. — согласился Демидыч.

— Ну, так вот. Как затопишь у себя там, иди на всю ночь на лестницу и смотри. Наблюдай. До позднего утра наблюдай. Потом скажешь, что заметишь, а ежели кого поймаешь — мы тебе на общем собрании благодарность вынесем в пять рублей. Ступай.

— Не извольте беспокоиться. Иван Савич, — погладил Демидыч бороду, — не маленький. Как пымаю хулигана, так к вам сволоку. У меня не вырвется.

Демидыч дежурил честно. С одиннадцати вечера он уже засел в кабинку недействующего лифта, вылезал из него с таинственным видом разведчика, обошел чердак, прислушивался около дверей и в десять утра, утомленный и разочарованный, постучался к Теркину.

— Ну? С чем пришел, Демидыч?

— Не было его, Иван Саввич, не пожаловал.

— Кто не пожаловал?

— Да хулиган-то наш. Все в аккурате было. Тихо. Только из двадцать первого ночью пьяный пришел. Ну, ничего, не буянил. Только мелом на дверях слова разные писал. Чуть спьяна на чердак не полез вместо своего номера. А там эта была — рябая из девятнадцатого. Инженерово белье поскидала, свое навесила.

— Так, — протянул управдом, — а утром?..

— Утром что? Утром ничего. Дрыхли все. Только который экономический, толстый, вылез в шубе, в туфлях на босу ногу, пошлепал наверх да газету вытянул из чужих дверей…

— Ничего больше?

— Ничего, Иван Саввич.

— Так, значит… — еще раз протянул управдом. — Ну, иди, Демидыч. А что это у тебя в руках?

— Да ничего, Иван Саввич, лампочка. В третьем этаже вывернул. Жильцу она на баловство нужна, а мне топить не при чем.

— Отдай, — сухо сказал Теркин, — у самого перегорела.

Он внимательно осмотрел лампочку, вздохнул и обиженно прошептал:

— Да-с… Жилец. пошел… А ведь тоже — хулиганы, хулиганы! Ищи для них хулиганов… Найдешь его черта с два в таком домике!..

Тихий мальчик

Мать привезла Шуру Кокосова в дом отдыха на весенние каникулы. Хотела остаться сама, но ее срочно вызвали на несколько дней обратно в город. Уезжая, она проинструктировала Шуру, в каком чемодане учебник истории, в каком — носки и мармелад, и потихоньку от него пошепталась с соседями по комнате:

— Вы только не подумайте, что он какой-нибудь шумный… Он у меня мальчик тихий, воспитанный, мешать никому не будет… Я уж очень вас прошу, присмотрите за ним… Первый раз один, без родителей…

— Не волнуйтесь, гражданка, — успокоил ее отдыхающий Слойкин, — я человек культурный, я с ним займусь.

— У меня у самого два племянника в Костроме живут, — поддержал его второй отдыхающий, Самогубов, — я детей насквозь чувствую. Ребенок как воск: поживет, поживет и вырастет.

— Очень, очень вам благодарна, — шептала Кокосова, глотая материнские слезы, — я очень надеюсь…

И особенно ей стало легко, когда третий отдыхающий — публицист Гридасов — вставил и свое веское обещание:

— Я вашего ребенка, гражданка, возьму под анализ. Мне уже давно нужна душа советского ребенка для выводов.

Успокоенная Кокосова девять раз поцеловала смущенного Шуру и уехала.

* * *

В тот же день поздно вечером Шура Кокосов, проскучав у себя в комнате, осторожно пробирался по коридору в библиотеку.

— Мальчик! — остановил его на полдороге Слойкин. — Почему ты ходишь на цыпочках?

— Мне мама сказала, — ответил смущенный Шура, — чтобы я вечером не беспокоил отдыхающих. Может, кто-нибудь спит.

— Неправильное воспитание. Подавление личности в ребенке. Советский ребенок не должен ходить на цыпочках. Отрыжка старого прошлого. Это только в благородных институтах спали и ели на цыпочках. Чистокровная реакция. Вырастешь — сам схватишься за голову.

— Хорошо, — согласился Шура, — я не буду ходить на цыпочках, если это подавление.

И он защелкал каблуками вниз, в библиотеку. Там он сел в кресло-качалку и стал читать Пушкина. Через десять минут в библиотеку вошел Самогубов.

— Пожалуйста, — сказал Шура Кокосов, поднимаясь с качалки, — садитесь.

Самогубов удивленно посмотрел на мальчика.

— Ты это зачем? — строго спросил он.

— Хотел уступить место, — покраснел Шура.

— Отрыжка феодализма, — наставительно заметил Самогубов. — Глухое средневековье. Это какой-нибудь курфюрст бранденбургский уступал место Пипину Короткому. Мы уже смели это наследие. Экономика нашего времени говорит, что советский ребенок должен сидеть там, где сидит.

— Хорошо, — вздохнул Шура, — я не буду уступать места.

— А что читаешь?

— Пушкина.

— Хороший бытовик. Только это тебе рано. Зачем советскому мальчику все эти одинокие парусы, которые белеют?

— Это из Лермонтова.

— Все равно — лирика. Тебе нужна пища для фантазии. Зарядка бодростью. Вот почитай Буссенара, как одному мулату ноги отрезали…

На другой день, когда все сели завтракать, Шура Кокосов вошел в столовую и поклонился.