Аркадий Бухов

И сейчас, когда Ежевикин уже приблизился к Зосиному дому, ему казалось, что тут только и начинается испытание его закалки и выдержки. Еще ни разу не дрогнула у него рука, бестрепетно подносящая ко рту свисток, когда на перекрестке двух улиц такси напирали на грузовики, подводы застревали между двумя трамваями, лихо мчался на все это скопление машин и колес пожарный обоз, а юркие и нахальные пешеходы просачивались, как разлитые чернила, во все свободные дыры. Еще никто не переспросил его в мимолетной дискуссии на углу, почему нельзя висеть на трамвае и почему требуется платить штраф. И книжка ударника уютно и уже давно покоилась в боковом кармане Ежевикина, но сейчас он чувствовал только свинцовую тяжесть в ногах и безотчетный страх в душе.

«Хоть бы пирога ему дали нажраться, что ли, — неласково думал он о своем будущем собеседнике. — Хоть бы надрыхаться после обеда дали ему, что ли… Папа! Давить таких пап надо…»

Дверь открыла сама Зося.

— Ждет. — тревожно шепнула она, одновременно подставляя щеку для поцелуя и освобождая Ежевикина от коробки с мармеладом. — Иди.

Она втолкнула Ежевикина в комнату. В углу в сумерках сидел маленький лысый человек, с большой черной бородой, в ватном жилете, и икал.

— Познакомьтесь, папаша, — радостно защебетала Зося, — Васечка! Познакомься, Дасечка, — папаша!

Папаша подал руку, икнул и, посмотрев на Ежевикина снизу, несколько хмуро спросил:

— Милиционером будете?

— Милиционером, — робко ответил Ежевикин.

— Садитесь. Зажги-ка свет, Зося. Дай-ка твоего рассмотреть.

Зося повернула выключатель. Когда в комнате стало светло, папаша повернул заспанное лицо к Ежевикину, маленькие глазки его засверкали обидой, и он неожиданно тонким фальцетом спросил в упор:

— Ты?

— Я, папаша… — взволнованно прошептал Ежевикин. — Ничего не поделаешь. Служба.

— Отдай три рубля, — тихо и угрожающе сказал папа. — Отдай на этом месте.

— Какие три рубля, папаша? — взволнованно вмешалась Зося. — При чем три рубля в семейных отношениях, папаша?

— Он знает, — сурово заметил папаша.

— Я знаю, что знаю, папаша, — твердо сказал Ежевикин, поднимаясь со стула. — Я три рубля не себе беру. А ежели когда свистят — слезать надо. В трамвае прятаться нечего. Я вашу младшую дочь люблю, а дочкой поперек порядка меня корить нечего. И три рубля обратно требовать.

— Снял? — робко спросила Зося.

— Снял, — вздохнул Ежевикин. — Они через улицу бегали, на трамвай висеть бросились, а когда свисток — внутрь впихнулись и за пассажирами нахально укрывались…

— Спасибочко на добром слове! — ехидно зашипел папаша. — Родной отец к младшей дочери приехал, с вокзала, как мокрая собака, по трамваям мечется, а женишок в свисток свистит и три рубля от будущего родственника заимел… Спасибо на добром слове…

— Когда же это было-то? — всхлипнула Зося.

— Вчера было! — с негодованием откликнулся папаша. — С добрым утром на три рубля поздравили. Познакомились с Васечкой. Спасибо тебе, доченька младшая…

— Зося здесь ни при чем, папаша… — обиженно сказал Ежевикин, поднимаясь со стула. — Я, может, и через любовь мою и саму Зоею, ежели бы она висьмя висела либо через рельсы бегала…

— Ну уж ты не очень разоряйся, — перестала всхлипывать Зося. — Разговорился!

— Такой все может, — убежденно сказал папаша. — Дали им волю! Он тебе и мать родную за ногу стянет…

— А ежели кто ногу потеряет? — вздохнул Ежевикин. — Я же для порядку поставлен. Вот, скажем, идет гражданин… Вот он ногой ступает на рельсу…

— Вы насчет ног не заговаривайте зубы, молодой человек, — сухо сказал папаша. — Ноги наши. Что хотим, то и делаем с ними. А уж ежели насчет ног пошло. — тонко заметил он, — не всякая нога ко мне на порог должна зашагивать… Не всякую ногу желаю иметь у себя в семействе! И вообще до свиданья. Можете на барсуке жениться, а не видать вам Зоей, как своих ушей.

Ежевикин тяжелыми шагами вышел из комнаты. Он один одевался в прихожей. Из комнаты доносилось сердитое гуденье папаши и плач Зоей. Медленно спускался по лестнице. А когда дошел до последнего пролета, услышал, что где-то наверху открылась дверь, и к ногам, на грязные ступеньки лестницы, упало что-то тяжелое. Ежевикин нагнулся и посмотрел. Это была коробка с мармеладом. Ежевикин почувствовал острый холодок в душе.

Много красных беретов. И под каждым из них старался Ежевикин последние пять дней увидеть Зосино личико и белокурую прядку, падающую на лоб. Но Зоей не было среди тех тысяч красных беретов, которые проходили мимо Ежевикина во время дежурства на стыке двух длинных шумных улиц.

Хмуро и мрачно регулировал уличное движение Ежевикин. Еще ревностнее следил он за тем, чтобы кто-нибудь не проскакивал штопором перед открытым светофором. Еще суровее снимал он с подножек серокепочных людей с раздутыми портфелями и вручал им штрафные квитанции. Но в жизни прорезалась какая-то трещина, и стоило мелькнуть красному берету в толпе людей, трещина саднила, как порез, на который капнули одеколоном.