Аркадий Бухов

Прямо, говорит, в берцовую кость буду бить; на что окорок жирный, по сорока семи за фунт плачено, не пожалею — весь о тебя измахрю!.. Может, по душе холод пойдет, слезами изольюсь, а ударю. Нервный я… Время такое… Молодежь гибнет, самоубийства…» Смотрю, окороком замахивается — человек пьяный… Я-то что — два аршина четыре вершка, господин мировой судья, а он одним кулаком… Откусил ногу — пресно, картон жесткий, краска к тому же… Выплюнуть бы… А он — хлеб сует… «Что ты, говорит, как скотина какая — без хлеба. Не у свиней закусываешь!..» Пол-лошади сжевал — не могу больше. Смилостивился. «Сыт? Пить, может, хочешь? Там вот, на столе все. Только что это у тебя лицо невеселое? По такому-то лицу да тарелкой из-под паюсной!..» Это он любит… «Веселись, когда к хозяину пришел!..» Начал я веселиться. Сел в уголку, пальцами по стене барабаню… «Не так, говорит, не так веселишься. Презираешь ты меня. Да ты православный сам-то?..» — «Православный, говорю, лазил уж, целовал…» — «Православный ты, а веселиться не умеешь. Я вот возьму сейчас и подожгу тебя голубенькой свечкой! Застрахован?» — «Где, говорю, застрахован… Ребенком был, оспу прививали. Страхование — где там, еле концы с концами сводим». — «Анак, говорит, ты их сводишь — им не больно?»

Вижу, пьяный человек издевается, мне что же. Всякому свое место дорого — молчу…

Посидели тут мы еще, господин мировой судья, с Иваном Николаевичем, только вижу, с беспокойством на елку смотрит что-то. «Видишь?» — говорит. «Что видеть-то?» — «Горит». — «Что горит?» — «Елка горит». — «На то, говорю, день сегодня такой, а уж елке положено». Вдруг как вскинется он, бегает, волосы рвет на себе: «Спасай, говорит, елку! Свеч натыкали, позажгли их, а они и горят. Тушить надо!» Я-то губами дую. Подойдешь к свечке — дунешь, а с ним разве что сделаешь? Цветы на столе стояли — в пианино их сложил, а воду — на елку. «Качай, говорит, закройщик! Начал? Такую-то, говорит, елку багром хорошо — соседям не опасно. От багров она в момент тухнет. Тащи багры!..» Где, думаю, в семейном доме багров достать? Плюньте, говорю. Иван Николаевич, вот ветчинки, может, откушаете, на столике тут…» Только разве с ним что сделаешь: зонтик принес. Ну, елка, конечно, что: бессловесная она, упала. А он рад. «Вот, уверяет меня, завтра в газетах увидишь: «Пожар без человеческих жертв с присутствием характера у домовладельца…»Идем на улицу!..»

Вышли. Время, господин мировой судья, позднее. Фонари горят, снег идет, во рту пересохло… «Ты, говорит, куда теперь пойдешь?» — «Домой». — «Домо-о-ой? Это зачем?» — «Холодно». — «А почему холодно?» — «Снег, потому. Замерзнуть можно…» — «А почему, говорит, тебе не замерзнуть? Может, я хочу этого. Читал вот я в газете одной, из магазина брал, как мальчик под окном замерз… Хочу вот, чтобы и ты… Ложись под любое окно, а я тебя замерзать буду…» — «Ну. уж это, говорю, нет — и пальто новое, и спать хочется». — «А в каком часу, говорит, тебе завтра расчет прислать?..» Сами знаете — что скажешь. Платок постелил, газетка старая нашлась, лег. Мокро… «Замерзаешь?» — спрашивает. «Замерзаю». — «А почему же ты папа-мама не кричишь?» — «А зачем?» — «Да уж так жалостливее выходит. Покричи немного». — «Папа-мама, папа-мама!.. Так?» — «Так». Вижу я — сел Иван Николаевич на тумбочку, а лицо все в слезах. Заливается. «Бейте, говорит, меня, православные, по черепу, разрывайте меня на куски. Я, может, сегодня сто рублей пропил, елку до потолка закатил, ветчину по сорока семи за фунт жрал — а тут человек замерзает… И приютить его некому… Душа уходит… Никто не подберет…» Обрадовался я. «Встану, говорю, мокро тут…» — «Нет, говорит, лежи еще. Душа слез просит. Лежи!» И опять плачет…

Вот тут-то, господин мировой судья, и случилось. Как будто осенило меня что-то, на душе вдруг легко-легко стало… Как подойду я к нему да как дам… «Птичку, говорю, Божию не хочешь? А веселиться, говорю, не хочешь?..»

Вот тут-то и пришли господин околоточный… Мне, конечно, что — я человек небольшой, только уж, простите, замерзать себя не позволю. Не то время-с…

Какой же я сейчас-то пьяный? Хотите, по одной половице пройдусь?..

1912

Начинающие

Их тысячи.

Это они посылают в редакции нежные лирические стихи, рецензии о вчерашних спектаклях, в литературные журналы — статьи о немощеных улицах.

Это первые плоды их вдохновения, первые стремления попасть в литературу… Каждый день редакционный работник грудами сваливает их на редакторский стол, для того чтобы завтра снова убрать‘со стола и сложить их в дальний ящик вместе с газетными вырезками.

Это — начинающие.

Каждый из них удивительно индивидуален, у каждого уже своя манера письма, свои захваты тем, свои требования к стилю и, главным образом, к редакции, которую они осчастливили присылкой толстой рукописи или стихотворения на разлинованном обрывке.

Попробуйте почитать их. И редакция представится вам огромным моргом, на одном из столов которого так уютно лежать.

Они пишут стихи.