Аркадий Кутилов – Наследие

Тему тридцать седьмого года продолжает стихотворение "Аутодафе назаретской Маруси". Продолжает весьма своеобразным образом... Поэт как бы накладывает один исторический срез на другой – период сталинских репрессий на события двухтысячелетней давности, – и наше совсем еще недавнее прошлое, отодвинутое на две тысячи лет, вдруг становится еще страшнее и зримей.

Кутилов описывает казнь Христа, его мучения, взывания к всемогущему Отцу... Но является – Мать. Как чудо, как последняя надежда...

...Мария бесслезно
на Сына глядит:
"Мой мальчик,
ты вправду опасный бандит?.."

Грядущей Мадонны
нелепый вопрос
ударил, как выстрел,
и вздрогнул Христос...

Прочувствовал крест
онемевшей спиной
и плюнул в Марию
кровавой слюной.

Сегодня, когда христианская религия на глазах приобретает черты государственной идеологии, есть опасение, что Аркадий Кутилов вновь будет обвинен в "крамоле". Хотелось бы успокоить и верующих, и верящих в то, что они верующие: это стихотворение не о Христе. Оно – о нашем с вами вчерашнем дне. О страданиях которые были подчас не легче Христовых. О предательствах, которые были порой не мельче...

Начиная с середины семидесятых годов и до последних дней жизни Кутилов писал без какой-либо надежды увидеть свои творения напечатанными: власти наложили окончательный и категоричный запрет на само его имя. И не за одни лишь крамольные стихи... Были шумные литературные и политические скандалы... Были эпатажные "выставки" картин и рисунков, прямо на тротуарах, в центре Омска... Было "глумление" над "серпастым и молоткастым", страницы которого, за неимением иной бумаги, поэт сплошь исписал стихами... В конце семидесятых, в самый маразм брежневского правления, Кутилов выходит на центральную улицу города, повесив себе на грудь портрет генсека, вставленный в сиденье от унитаза...

Думается, что Кутилов часто намеренно провоцировал власти с целью оказаться в тех самых "человеческих условиях" и излить на бумаге то, что накопилось и требовало выхода.

Некоторые, вспоминая эти "выходки", и по сей день считают его ненормальным, но обладал он исключительно редкостной психической уравновешенностью. Он всегда был спокоен и убийственно ироничен. Он не способен был поднять руку на человека даже в целях самозащиты. Правда, требовалось это не так уж и часто: его острого языка побаивались очень многие – и власти, и журналисты, и собратья по перу.

Это был человек буквально "напичканный" талантами... Яркий искрометный журналист. Остроумный собеседник. Интересный рассказчик, которого можно было слушать часами. Талантливый художник. Оригинальный прозаик...

За несколько месяцев до смерти поэта облеченные властью держиморды стали уже более чем откровенны с ним: "Не угомонишься – пришьем тебя где-нибудь потихонечку, и никто не узнает, где могилка твоя". Аркадий рассказывал об этих угрозах без особой тревоги, как о неизбежности естественной, само собой разумеющейся кончины: "А что – могут! Бичи для них – вне закона".

В одном из последних стихотворений Кутилов, возможно, описал и саму свою смерть, и то, что произошло после нее, описал "грубо и зримо", так, как это умел делать только он:

Меня убили. Мозг втоптали в грязь.
И вот я стал обыкновенный "жмурик".
Моя душа, паскудно матерясь,
сидит на мне. Сидит и, падла, курит!..

До какой же степени нужно было быть затравленным, загнанным в угол, знающим свою неминуемую участь, чтобы написать ТАКИЕ строки!

После Маяковского и Павла Васильева в отечественной поэзии все явственней и явственней ощущалась тоска по новому, исполненному поэтической мощи голосу, – сдавать позиции всегда обидно. Быть может, поэтому значимость многих поэтов последних поколений стала дружно преувеличиваться лукавым советским литературоведением. Желаемое стало выдаваться (и до сих пор выдается) за действительное. Произошла девальвация поэтических ценностей. Страна наводнилась серыми невыразительными стихотворцами, именующими себя профессиональными поэтами, одинаковыми, неотличимыми друг от друга, как близнецы, заслоняющими порой подлинные таланты. Откровенные частушечники, текстовики и рифмачи возводились в ранг Поэтов. Способные объявлялись талантливыми. Талантливые – великими. Эта ложь, в свою очередь, породила преступление – позволила истинно талантливых, но не вписывающихся в общепринятые рамки, обвинять даже в графоманстве. Или попросту "не замечать".

Аркадий Кутилов сполна испытал на себе и то, и другое. Познал он и высокомерие литературных пигмеев, "окниженных" и "очлененных", а это не так уж смешно, как на первый взгляд кажется.