Аркадия

Вымытая, Ханна сидит за столом. Ее волосы высушены и заплетены в косу, одета она в древний спортивный костюм, выношенный до такой мягкости, что он будто собственная ее кожа. Съела смесь авокадо с растопленным соевым сыром, выпила немного чаю со специями. Крох ставит старую пластинку, и на закате под разносящиеся по дому трели Джоан Баэз Грета убегает на очередную пробежку. Когда ее шаги затихают, Ханна обращается к Кроху. Это жестоко, говорит она. Язык у нее еле ворочается, мышцы челюсти сводит. Эгоистично с твоей стороны вынуждать меня проходить через это, говорит она.

Эгоистично, повторяет он очень тихо. Долгоножка-паучок огибает край солнечного пятна на линолеуме.

Когда он отвечает, гораздо позже, то смотрит в сторону кухонного окна. Ограниченный рамой мир унимает волнение: воробьи порхают над зелеными полями, сквозь стволы кленов виднеется предзакатный проблеск Аркадия-дома. Квадратик окна – это все, что он в силах принять в себя прямо сейчас.

Когда я был маленьким, говорит он. Когда ты делалась грустной, усталой и спала не переставая всю зиму, я только смотрел, как ты лежишь себе, и все. Летом ты была такой шумной, золотистой, счастливой, и вдруг, в один день, просто уходила. Становилась бледным подменышем вместо моей мамы. В Хлебовозке было так холодно. Если Эйб не приходил домой пораньше, я ничего не ел с завтрака до ужина. Иногда я пытался пробудить тебя поцелуем, но на это меня не хватало, никогда я не мог заставить тебя проснуться. В глубине души я был уверен, что это моя вина.

Не твоя это была вина, огрызается Ханна. И не моя, если ты пытаешься внушить мне, что я была эгоистка. Так работает химия мозга. Тебе ли этого не знать, Крох.

Он смотрит на нее. Челюсти у нее сжаты: она борется изо всех сил. Мир в окне синеет.

Каждый раз, говорит он, ты себя уводила. Я хотел только, чтобы ты вернулась.

Он смотрит, как она пытается сгрести со стола крошки мясистым краем ладони, сдается и обхватывает рукой бок кружки.

Но я так и делала, говорит она. Возвращалась. И в этот раз тоже. Тебя там не было, ты не видел. Там было море. Было очень тепло. Я держала Эйба. Затем волны протиснулись между нами и разделили, и он отплыл. Я пыталась догнать, доплыть, но он исчез. Я вернулась.

Они слышат, как Грета на крыльце топает, стряхивая грязь с кроссовок. Напевает что-то, фальшивя совсем как Хелле. В полумраке за кухонным столом Крох и Ханна морщатся, оба.

Я страшно устала, бормочет Ханна себе под нос. Я невыносимо устала, Крох.

Если не для меня, говорит он быстро и тихо, то для Греты.

Его дочь – силуэт на экране москитной сетки. Протянув здоровую руку, Ханна касается щеки Кроха. Вбегает Грета. Она бросает на тарелку Ханны пучок диких нарциссов, вырванных из земли с луковицами и всем прочим. Бабушка, кричит она, от восторга ее щеки порозовели. Цветы! В феврале!

Ханна улыбается. Улыбка сухая, неубедительная, но она вынимает из пучка тоненький бледный цветок и кладет его на тыльную сторону ладони Кроха. Для тебя, говорит она. А затем поворачивается к Грете и спрашивает, как прошел ее день, и лицо внучки чудесно загорается от внимания бабушки. Крох оставляет цветок там, где он есть, пока рука не дернется, протестуя.

* * *

Они гуляют. Дважды в день выходят на воздух, и Ханна бредет, то и дело натыкаясь на Кроха; поначалу ее хватает дойти только до Мидж, где она падает в истрепанный непогодой шезлонг, что стоит перед домом-норкой. Она смотрит себе на ноги, бормочет: Ну же вы, неповоротливые мои, поднимается и кое-как бредет дальше. Настаивает на том, чтобы принимать душ самостоятельно. Одевается сама; на это уходит час. Принимает свои антидепрессанты, обезболивающие, слабительные, с видом мрачного удовлетворения глотает таблетку за таблеткой. Идет в ванную; через полчаса выходит, волоча за собой приставший к подошве хвост туалетной бумаги. Теперь ярая, она хватается за что может. Погоди немного, потом будешь помогать, говорит она Кроху. Погоди.

* * *

Одинокой ночью в спартански пустой, холодной комнате, где он спит, Крох видит во сне город. Обезлюдевший, тот поблескивает от влаги. Улицы длинные и серые, а витрины магазинов поражают великолепием: манекены сияют, на пике острого сходства с людьми, а одеты они в резаную бумагу, которая не расползается под дождем, потому что укрыта стеклом витрины. Крох идет и слышит, что за ним кто-то есть: стук когтей, прерывистое дыхание, трение тяжелой туши о стену. Но, обернувшись, видит все ту же пустую улицу, уходящую в темноту, и на ней никого, он один и не один, это страшно.

Грета ходит в школу. И без того худая, она совсем отощала. С неделю он прижимает ухо к ее двери, вслушиваясь, как она рыдает в подушку. Она не расстается с телефоном Ханны, ее мобильный не работает в этих дебрях. Однако друзьям, должно быть, надоело слушать ее стенания, и понемногу Грета от разговоров переходит к текстовым сообщениям. Когда же друзья не отвечают ей целыми днями, он жалеет, что не может спустить их с лестницы. Пират Крох с детским личиком: лишь задень его дочь, увидишь, как он может рассвирепеть.