Аркадия

В последний раз он гулял по лесу в ту зиму, после которой пропал Лейф. Обычно Крох приезжал в Аркадию ненадолго, отвезти Грету на летний месяц или, одним днем, что-то отпраздновать. В тот раз они все вместе прошли миль двадцать тропами, которые поддерживала в порядке компания Лейфа, “Егдин”. Родители были еще крепки, Астрид и Хэнди шли рядом, Лейф даже расщедривался порой на улыбку. Крох с легкостью катил коляску Эйба по мерзлой земле, отец время от времени оборачивался к нему, сияя от счастья, поседелая его борода вся в льдинках. Мимо проносились сотрудники “Егдин”, на снегоступах, или бегом, или в литой черной форме биатлонистов, скользящие по холмам, как тощие голенастые птицы. Грета, еще дитя, с длинными ножками, нескладная, как олененок, старалась слепить из сухого снега снежок и бросить так, чтобы залепить кому-то в физиономию. Пар от дыхания вился вокруг голов, вороны переливались такой чернотой, что казались зелеными. Казалось бы, что такого, сумрачный зимний день в конце невесть которого года, но все были счастливы.

Теперь Пруд осиротел, вышка спасателя опрокинута на завезенный песок. Доска для плавания, застрявшая между двумя камнями, печально постукивает в подгоняемых ветром волнах. Крох думает о другом человеке на берегу совсем другого пруда; о том, как давным-давно Генри Торо[42] увидел луну, взошедшую над свежевспаханной нивой, и понял, что земля достойна того, чтобы на ней жить.

Крох не так уж в этом уверен. А потом, и пашен здесь теперь нет. В том месте, которое помнится ему полем подсолнечника, тридцатилетние деревья, огромнее деревьев его юности и зеленее, стоят и отбрасывают тень более глубокую, чем тогда: весь добавочный углерод поступает в воздух. Заслышав в зарослях странный металлический скрежет, Крох не сразу, но находит поросшую густой дикой малиной скульптуру Саймона, ту, что тот сделал в дар Ханне. Мечи в орала, вся натужная истовость этой затеи. Ох, думает он, беспомощный перед вросшей в землю скульптурой. Сделать из этого плакат, иллюстрирующий начало восьмидесятых. Знаковая была бы вещь, если шелкографией напечатать.

Крох смеется, и лес, по которому он страстно скучал, смеется ему в ответ. Он чувствует все: как раскачиваются в воздушных потоках птицы, как разматываются побеги раннего папоротника, как присматривают за ним, пришлым, затаившиеся в тени существа. Быстро, почти бегом, он идет через лес, выросший там, где когда-то лежало кукурузное поле. А вот тут были посадки сорго, их пропалывали нудисты, бронзовые от солнца. Крох выходит к теннисному корту, который посреди прежнего соевого участка устроил Лейф. Глинистый покров уже пророс крошечными деревцами, стоят, храбрые, полные надежд, на линии разлома, как мелкая детская шалость.

Назад в лес, к тому, что, смутно помнится, было водопадом; тропа становится уже, совсем почти заросла. Ханна, пока еще могла гулять, вероятно, не забиралась так далеко, чтобы вытоптать сорняки, и за годы они тропку почти поглотили. День гаснет в сумерках. К щекам липнет паутина.

Он выходит на поляну, и пронзительный вскрик заставляет его сердце затрепетать.

Грета стоит в дальнем конце, сжимая палку, как бейсбольную биту, лицо у нее белее бумаги.

Папа, дрожащим голосом произносит она. О, я так рада, что это ты.

Заблудилась? – спрашивает он, стараясь не улыбнуться. Чем не удача, найти дочь в тот единственный раз, когда ее не искал.

Она пожимает плечами. Вроде того, говорит она. Но, в общем-то, я думала, ты – медведь. Он фотографирует, как в последних лучах солнца она пробирается к нему сквозь траву. Подойдя, стоит рядом. От нее несет потом, листики ежевики застряли в сонме розовых кос, лицо исцарапано и воспалено так, будто она исплакалась. Бродит, должно быть, уже не один час. До Сахарной рощи отсюда несколько миль. Не встреться они сейчас, пришла бы домой только глубокой ночью, если не утром.

Нам сюда, говорит он, указывая в глубь леса.

Хорошо, говорит она, делает было шаг, но останавливается и оборачивается к нему: Я просто… Мне жаль.

Я знаю, говорит он.

И еще мне страшно, говорит она. Я не хочу видеть, как бабушка умирает.

Я тоже, говорит он, притягивая ее к себе.

Грета дрожит, постукивая зубами. Здесь, вдали от города, холодней; хотя сейчас на излете зима, он помнит давние летние ночи, наполненные точно такой свежей сыростью, выдыхаемой словно из-под земли. В Сахарную рощу они входят, когда уже ночь, и луна сквозь ветви деревьев сочит изменчивый, дышащий свет. Прочие дома стоят в темноте, бесхозные: Мидж в Бока-Ратоне до конца своих дней, Титус и Салли давно погибли в ужасной автомобильной аварии, у Скотта и Лизы слишком много домов, чтобы заботиться о коттедже, который двенадцать лет назад они построили в порыве протеста против “Егдин”.

Крох и его дочь стоят на крыльце Зеленого дома, оттягивая тот миг, когда придется вдохнуть в себя болезнетворные споры угасающей Ханны.

Но тут на подъездной дорожке вспыхивают фары. Автомобиль останавливается, двигатель затихает. Из машины выходит женщина: Стоун? Это дом Стоуна?