Аркадия

Она выглядит загнанной в ловушку. А как же мои вещи?

Сегодня ночью я съезжу домой, говорит он. Составь список. Вернусь, когда ты проснешься.

А как насчет школы? Не пойду я ни в какую местную дерьмовую школу. Они тут не такие продвинутые, как мы. У нас тригонометрия, почти высшая математика. Мне будет здесь скучно.

Это лишь до конца семестра, детка. Наверно.

Да не могу я! Я не могу, папа, отрывисто говорит Грета. Я не могу в этом доме. От нее пахнет так, словно она гниет или что-то вроде. И я не могу там, где Ворчун покончил с собой, папа, я не могу. Ты меня не заставишь. Я убегу.

Она видит, что Крох вздрогнул. Как мама, говорит она, наблюдая за ним. Убегу.

Крох отворачивается. Перед глазами все расплылось. Как это я вырастил эгоистку, бормочет он так тихо, что не уверен, расслышала ли она. Но в дом своих родителей он входит под ее рыдания, и затем тяжелая дверь в дом на дереве, выстроенный Титусом и Салли, хлопает снова и снова.

* * *

Когда все улеглись, он садится в древний автомобиль Ханны. Первое время наслаждается яростью ветра, врывающегося в открытое окно, тем, как выдувает он личное облако страха, но потом становится холодно, Крох поднимает стекло и включает радио. Классический рок, та самая музыка, которую он любил в свои двадцать. Ловит себя на том, что подпевает хрипловатым от недоупотребления голосом. Потом несколько слов ведущего, потом три аккорда, которые заставляют его охнуть: надо же, та самая песня с привкусом фанка, единственный хит Коула. Тот так долго бился, переменил столько групп, что внезапный успех сломил его, разбил вдребезги. Он перестал музицировать и купил ночной клуб. Пишет теперь монографию о Палестрине[40], кто б мог подумать.

Под конец песни Крох радио выключает, чтоб задержалась подольше радость от молодого голоса Коула. В лобовом стекле вырастают огни города. Он протискивается по вспыхивающим, мигающим улицам. Сейчас, когда эпидемия стремительно наступает, пешеходов стало поменьше, и у большинства их на лицах маски, светящиеся морды. Он въезжает в свой плохо освещенный район. Выйдя из машины, слышит глухой, утробный гул города, сразу рык и рокот пищеварения. Этот гул заметен только после сельской тиши.

В доме прохладно; сладковато веет гнилью от мусора, который он позабыл вынести, когда они уезжали. Он перемывает посуду, оплачивает счета, перенаправляет почту, перекрывает воду, настраивает свет так, чтобы тот по ночам включался то там, то тут, проверяет, все ли в порядке с системами безопасности.

Потом Крох выносит на улицу сумку-холодильник с едой для семьи, которая спит за крыльцом. Они под брезентовым навесом, в двух сшитых вместе спальных мешках. Головы родителей сведены над детьми, двумя брусочками, что лежат тесно друг к другу. Он смотрит на них, сожалея, что не хватит у него смелости разбудить отца и шепнуть, что их с Гретой некоторое время не будет, так что пусть уж простят за то, что ежедневно оставлять им еду он пока что не сможет. Но тогда, кто знает, вдруг в отсутствие хозяев они вздумают проникнуть в дом и тут прочно обосноваться: при существующих законах о самозахвате выселить их потом удастся очень нескоро. Он не может так рисковать – и с неспокойным сердцем тихонечко отползает.

На свои сборы он тратит лишь несколько минут, а в комнате Греты сгребает все, что, на его взгляд, ей может понадобиться: ту одежду, что он недавно на ней видел, обувь, фотографию, которую когда-то сам снял: Грета с матерью, лоб в лоб, как две заговорщицы. Как они были похожи, две частички одной души. Берет любимую в детстве плюшевую лягушку, зная, что лягушка еще ей понадобится. Она только выглядит сейчас взрослой, но в ней сидит еще осколок той девочки, защищая которую Крох что только не отдаст. Эта неуверенность, которая обволакивает ее, когда она рассуждает о мальчиках, этот восторг на физиономии, когда он покупает ей что-нибудь розовое… Эти мгновения, когда планшет выпадает у нее из рук и она смотрит в окно, покусывая уголок длинного бледного рта, мечтательная, как ее мать.

Раздумывая над желтым дождевиком, Крох замечает вдруг, что просторный его карман оттопырен, сует руку внутрь и, разжав ладонь, видит свою старую зажигалку, бумагу для самокруток и немалый пакет с травкой. Что-то застревает у него в горле, как рыбья кость. Сдвигается она оттуда только в получасе езды от Аркадии, когда в зеркале заднего вида загорается солнце. На длинном прямом отрезке, придерживая руль коленями, он наскоро сворачивает косяк. Закуривает. Почувствовав, что голова пошла кругом, швыряет окурок длиной в дюйм в окно и, следом, весь пакет с травкой, все это в направлении клена, густо усеянного воронами. Милю спустя его охватывает истерика при мысли об обдолбанных птицах, у которых отказывают крылья, и они лениво валятся с неба.

* * *