Аркадия

Тихим эхом отзывается рассвет в оглушенных городом ушах Кроха. Он печет блинчики, чтобы Грета проснулась, и не может удержаться, первые четыре съедает. Астрид помечает пузырьки с лекарствами Ханны, и они пьют порошковый апельсиновый сок. Только это им и осталось после гибели цитрусовых от фитофтороза. Он скучает по мякоти и по тому, как кисленько пощипывает гортань, когда пьешь настоящий сок.

Медоносные пчелы, ни с того ни с сего произносит Астрид.

Медоносные пчелы? – вторит ей Крох. Что, думает он, если это внятная мысль, которую его приторможенный травкой мозг не в силах переварить.

Странствующие голуби, говорит она. Американская лягушка-бык. Я пытаюсь понять, кто из них мы, аркадцы. Как вымирающий вид. Так много наших умерло, умирает, ушло.

Мы – птица дронт, хмыкает Крох. Тень Эйба, укороченная, холодная, бродит по комнате.

Я все-таки за медоносных пчел, говорит Астрид. Помнишь, какие они были, пока не вымерли? Смешные пушистые тельца. Они всегда казались мне символом счастья.

Помню, говорит Крох. Но вымирают не только аркадцы. Скоро это коснется всех нас.

Астрид хмуро смотрит на пузырек у себя в руке. Эта болезнь еще не добралась до нас, говорит она. С ней справятся. Так бывает всегда.

Я не про болезнь, говорит он. Болезнь – всего лишь симптом. Слишком много людей, слишком мало земли, океаны загрязнены, животные вымирают. Как не подумать, что мы не заслуживаем спасения.

Отставив лекарство, она пронзает его ледяным голубым взглядом. Если это то, что ты думаешь, говорит она, то я больше не знаю, кто ты такой, Ридли Стоун.

Он открывает рот, но не находит там слов. В любом случае, нечего ему сказать за белоголовых орланов, лягушек-быков и медоносных пчел, которые набились сейчас ему в горло.

* * *

В доме тихо, если не считать тиканья солнечных батарей на крыше. Ханна скрылась у себя в комнате; Астрид на арендованной машине отправилась в аэропорт, пообещав вернуться, когда понадобится, черт бы побрал нынешнюю дороговизну авиаперелетов; Грета в расстройстве чувств отправилась на пробежку.

После стольких дней многолюдья одиночество Кроху приятно. Бродя по дому, он заходит в кабинетик Ханны и Эйба. Там все сияет, даже чертежный стол, которым Эйб пользовался как письменным. На полке несколько фотографий из ранних, сделанных Крохом: лицо Верды, снова и снова отраженное в потускневшем сервизном серебре; Хелле на валуне у Пруда, две длинненькие девушки, ступня к ступне, одна продолжение другой; Ханна великолепная, молодая и стройная, на коленях у Эйба: во весь рот хохоча, они несутся вниз по склону холма от Аркадия-дома со всей прытью, доступной коляске Эйба.

Крох обводит пальцем щеку Ханны. Трудно поверить, какой ребятней они были. Возрастные перемены изумляют, и чем дальше, тем больше. Несколько месяцев назад, прогуливаясь по городу, в витрине старого музыкального магазина он увидел огромный плакат с Дженис Джоплин[41] в круглых очках, с перьями в волосах, и чуть не заплакал от того, какая она там только что вылупившаяся. Теперь, за фотографиями, он находит свою первую “лейку”, ту, что прислала ему бабушка из Кентукки. Он берет ее, поражаясь тому, какая она легкая. С тех пор как несколько лет назад Крох с неохотой начал пользоваться цифровыми камерами, занявшись больше коммерческими проектами, чем собственно искусством, его оборудование для аналоговой фотосъемки пылится на полке. Он притерпелся к простоте цифровой жизни.

Он просматривает, что там в ящиках Эйба, и находит обувную коробку с неиспользованной цветной пленкой. От прилива возможностей кружится голова: рулонам, пожалуй, лет тридцать, и толку от них, может, не будет, это правда, но возрастные изменения в химическом составе чреваты непредсказуемым и высоким: эмульсия потрескается или расплавится, пластик хрупкий и легко рвется, возникнут эффекты невоспроизводимые. Воображаемые образы накладываются один на другой слоями папиросной бумаги: рябь грязно-белого и красного, акварельное облако, включенное в силуэт дерева, пузырчатый травяной пейзаж.

Хочется петь. Как это странно, неправильно, возможность красоты, возникшая, когда он меньше всего этого ждет. Надо же, в мире еще есть такие сюрпризы. Он выходит на солнечный свет, что-то смягчается, успокаивается внутри.