Аркадия

Погибло более семи тысяч человек; болезнь захватила Гонконг, Сингапур, материковый Китай, Сан-Франциско, Аделаиду в Австралии. Центры по контролю и профилактике заболеваний, обескровленные недостаточным финансированием ввиду низких федеральных налогов, разослали составленные в сильных выражениях рекомендации избегать больниц и авиаперелетов, и больше никто палец о палец не ударяет. Крох встает, взволнованный. Хотя Грету забирать еще рано, новости выживают его из дому. Он сначала заедет в город за овощами, кофе, тофу и рисовым молоком. Мамаши Маффин, которые по-прежнему держат в городке магазин натурпродуктов, когда он входит, бросаются к нему. Как начинка в сэндвиче, он сплющен между средних лет лесбиянками, благоухающими травяными таблетками от кашля и сельдереем. Шерил и Диана обе заливаются слезами, плачут так, как не плакали на поминальной службе по Эйбу.

Эйб был самым практичным из людей, говорит Шерил. Бесил чертовски, но всегда добивался своего.

Меньше всего я думала про него, что он сделает то, что сделал, говорит Диана. Мы всегда думали, что Ханна… И она замолкает, вся в чувствах, выпучив глаза на жену.

Вот почему Эйбу это удалось, а Ханне – нет, говорит Крох, когда откатывает волна боли.

Они показывают ему фотографии детей Маффин, все восемь похожи на сов, в очках и в рубашках, застегнутых по самое горло. Миссионеры, фыркнув, говорит Шерил. А ведь выросла с двумя старыми язычницами вроде нас. Поневоле задумаешься, откуда взялась вся эта религия.

Провожая Кроха, Диана обнимает его и шепчет на ухо: Ты вытащишь свою мать. Тебе всегда удавалось.

Затем она показывает ему морковку, которая выросла на их грядке. Странная мутантная штука похожа на два тела, переплетенных в соитии. Покажи это Ханне, говорит она. Наша морковка по Камасутре. Мы приберегали ее для какого-нибудь особого случая. Снова один в машине, с непристойной морковиной в руке, он слышит в ушах отголоски женского смеха, и они его утешают.

При виде того, как Грета выходит из школы, его омывает таким облегчением, что руки дрожат. Идет она медленно, но подбородок ее грозно вздернут. Садится в машину – и ни слова.

На полпути к дому, отчаявшись, он прерывает молчание: Ну, по крайней мере, все твои конечности при тебе, на что она отвечает кратким: Ха! Затем добавляет: Давай просто назовем это любопытным социологическим экспериментом, – а потом упорно молчит.

* * *

Крох едва успевает припарковаться, как Грета выпрыгивает из машины, решительно идет в комнату Ханны, где рывком раздвигает шторы. Вот так, заявляет она. Хватит. Исчезает в ванной и открывает там кран.

Крох берет мать на руки. Он думал, что она легкая. Ничего подобного, она так крепко сбита, что он чуть ее не роняет и не без труда доносит до ванны. Ого, говорит он. Грета набухала в воду столько шампуня, что пена в фут высотой.

А что? – отвечает она. – От нее пахнет. Без обид, бабушка, но от тебя, правда, воняет.

Это от вас воняет, шепчет Ханна. Она плачет. От обоих. От вас воняет.

Крох с дочерью вместе расстегивают молнию на платье Ханны и стягивают его через руки и голову. Снимают вспомогательные покровы, каких мир не видывал уж лет десять: бюстгальтер с чашками, заостренными, как пара ракет, унылые рыжие чулки, комбинацию, ни дать ни взять мешок под картошку. Помогают забраться в ванну, сгибая за нее негнущиеся конечности. Она все еще в жемчужном ожерелье, которое Эйб преподнес ей на тридцать пятую годовщину свадьбы. В тот вечер она почти что разгневалась на него, сказав, что это расточительство, и спросила: неужто она из тех женщин, которым под стать жемчуга. Все, кто был за столом, подавили усмешку. Жемчуга на шее проявили в Ханне ту тень благовоспитанной дебютантки, что жила в старой бунтарке. Влюбись она не в Эйба, а в кого-то еще, Ханна сейчас устраивала бы вечеринки после спортивных состязаний между соседями, попивала джулеп и маялась вопросом, отчего ж мир так пуст, когда стучишься в него старательно вызолоченным кулачком.

Крох старается не видеть того, что и так уже видел: правые нога и рука матери атрофированы и искривлены. Левая рука движется в том же направлении. У кожи странно сероватый оттенок.

Ханна прячет лицо в пузырьки. Грета вылепливает из ее мокрых волос рожки. Крох берет теплую мочалку и проводит ею по телу матери, сдирает смрад траура. Когда он моет ей ноги, Ханна поднимает лицо, под слоем пены, как у куклы амишей, лишенное всяких черт. Грета осторожно стирает пену, очищает глаза и рот. Но рожки, проказница, оставляет.

* * *