Аркадия

Дома все то же. В кладовой те же ряды стеклянных банок с теми же бобами и крупами. В мастерской инструменты размещены на уровне колен Эйба. Тропка к Сахарной роще почти заглохла от сорняков. Поленницы дров оптимистично змеятся вокруг дома, обещая крепость, защиту от ветра, объятие. Нагромождение холмов, пурпурных в лучах рассвета. Темнота движется, как живая, перемещается по ночному лесу. Да и лес тоже, десятки тысяч акров, которые Лейф скупил у владельцев заброшенных ферм задолго до того, как земля вновь набрала в цене. Та же любимая тарелка Эйба на вершине стопки. Два углубления, которые тела его родителей оставили за эти годы в матрасе.

То же молчание Ханны, пожизненное.

Проще всего было бы лечь, заснуть, уступить зову постели, но Грета рядом и презрительно щурится. Включайся же, папа, говорит она. Он вздыхает и отдается нуждам дома, требующего отмыть, очистить себя, заняться хозяйством, – до блеска отдраивает доски пола, уже служившие кому-то и наново пущенные в ход, печет лепешки, перестилает постели – в общем, находит утешение в механических, бездумных действиях своего тела, идя у него на поводу, чтобы извести время.

* * *

На сборы и подготовку, много ли, мало, ушла неделя. Теперь идет поминальная служба. Народу много. У Кроха голова кругом, в глазах все смутно.

Солнце слишком высоко, ветер слишком силен, Пруд лупит волной о берег. Люди чувствуют потребность прикоснуться к нему. Крох невелик ростом, но они помнят его малюткой, гладят по голове, и он не поддается желанию отстраниться, сбросить. Ладонь Ханны в его руке подергивается. Кто-то, кого ему следовало бы узнать, в темно-синей рясе, читает какое-то заклинание. Люди говорят о заслугах Эйба: он был скрытой силой Аркадии, он совершил чудо, в три месяца провел полный ремонт Аркадия-дома, благодаря ему коммуна просуществовала дальнейшие десять лет. И общественная работа, которой он занимался в старости, марши на Вашингтон, страстные письма с призывом принять участие в сборе средств, конверты, которые падали в почтовые ящики, как серые, суровые птицы мира. Эйб был верен тому, во что верил. Эйб, он непоколебимый.

Кое-кто из первородных “Певцов Сирсенсиз”, старый, дряблый, раскачивается под новенькими куклами-дергунами. Голоса их, надтреснутые возрастом, звучат мощней из-за потери верхов. Кроха перетаскивает от онемения в боль. Вот что, думает он, означает слово “транспортировка”.

Он смотрит на холм, на Аркадия-дом. “Егдин Светосила” покинула его после исчезновения Лейфа, он уже два года пустует, Астрид никому его не сдает. Плющ заволакивает окна на западной стороне. В сточных канавах проросли молодые деревья. Голуби расселись по контуру крыши, пуговками пристегивая дом к небу.

Кроху, Грете и Ханне передают урну. Они открывают ее. Ветер подхватывает черный прах Эйба, развеивает его над Прудом. Серая пленка, как жир, расстилается по воде. Твердые частицы тонут, пусть их обглодают там пескари. Пусть Эйб сольется, молекула за молекулой, с водой, пусть этой воды напьются те олени, медведи и ондатры, что, прячась в надежных и темных норах, рассматривают сейчас странное скопище людей.

* * *

Затем скорбящие перемещаются на первый этаж Аркадия-дома, и кто-то врубает старые записи Хэнди, молодого, хрипатого. Ханна пустым мешком из-под муки свалена на стул в углу. Поверх музыки до Кроха доносится сердитый шепоток жалоб на изменения, которые привнес Лейф, нижнее крыло спален выходит теперь в большой зал, где рабочие места в выгородках образуют лабиринт. Хорошо еще, думает Крох, старики не видят, до какого гламура выпотрошено все на верхних этажах, не то в их усталых сердцах снова разгорелся бы бунт. Бедняга Лейф; он был из тех, кто за перемены. Глаза щиплет при мысли о сумасброде-эксцентрике, который три года назад пропал, улетев бог весть куда на сверхвысотном аэростате. Крох смотрит в окно на сереющие небеса и представляет себе, что Лейф все еще там, в кабине воздушного шара, застылый, умиротворенный, ресницы покрыты льдом, на синих губах улыбка, ветер уносит его от земных хлопот в космос.