Аркадия

На лице у Кроха, должно быть, сомнение, потому что она всматривается в него, что-то в себе удерживая. Знаешь, ты становишься здорово похож на Ворчуна, говорит она. Вечно заботишься обо всех и не даешь позаботиться о тебе. Это, вообще говоря, агрессивно.

Агрессивно? – поражается он. Это ты про меня?

Я только хочу сказать, что, раз уж ты не даешь мне заботиться о тебе, по крайней мере позаботься о себе сам. Развернувшись, она закрывается у себя в комнате.

Утром, заслышав ее шаги, он скатывается с кровати уже в одежде для бега. Рассвет из тех, что как бы сочится сквозь сочную древесную зелень. Выйдя на крыльцо, где он уже разминается, Грета тихонько охает.

Далеко собираемся? – интересуется он.

Пока ты не упадешь, старина, отвечает она и с немыслимой прытью исчезает в просыпающемся лесу. Остается лишь следовать тропкой, по которой она промчалась, кусты и травы еще подрагивают, помня ее, каждый его шаг – награда ему, день сам по себе – торжество, в легких саднит полезная боль, и дочь его, в своей доброте, возвращается к нему, подбегает.

* * *

Видя, что Грета уходит, Ханна резко, бессловесно вопит. Грета нетерпеливо дожидается, чтобы компьютерный глас произнес: Ты, моя дорогая, выходишь без нижнего белья!

Покраснев, Грета бормочет: Господи, бабушка. Я забыла его постирать, хотя это и не твое дело.

Ханна фыркает, и глас говорит: Да уж вижу я, какие твои дела. Нахалка.

* * *

Майский день, и Крох алчет нимф, выплясывающих, держась за ленты, вокруг шестов, но повсюду сушь и увядание под стать тому, что сокрушило его в один из августов юности. Радио гудит в доме, как насекомое, извещая о смертях, вызванных перегревом, в городах; пятьсот тысяч умерших от ТОРСа; всеобщий карантин; больницы принимают только пациентов с увечьями; авиалинии закрыты. Он затыкает приемник до того, как начнут рассказывать о конкретных историях. Трагедия выносима, только если она абстрактна.

Утром приходит Глория, наполняя воздух теплом свежей выпечки. Запах пирогов и булок перекрывает многие другие, издаваемые нынешней Ханной: мази для ее язв, смрадный душок ее дыхания, вонь, наполняющая дом, когда удается опорожнить кишечник.

Луиза живет с ними, на раскладушке в комнате Ханны; здесь, в изгнании, ей безопасней. Больница работает в режиме кризиса, все в страхе перед ТОРСом, никто туда, кроме тех, кому хуже некуда, лечиться не заявляется, так что врачи и медсестры коротали дни за карточной игрой и перед телевизором, пока главврач не объявил своей властью, что персонал, без которого можно обойтись, от работы временно отстраняется. Эллис решает, что в больнице без нее обойдутся, и приезжает каждое утро; когда присматривать за Ханной очередь Греты, она дремлет рядом с Крохом, поверх одеяла. Школа Греты закрыта. Они с Йоко болтают по планшету по сто раз на дню. Ужинает семья овощами, которые Ханна когда-то законсервировала, и теперь они вкушают солнце былых летних дней.

Ханна иногда кажется такой отстраненной; Крох думает, что это она пытается молиться. В свете ее упадка предположение не лишено смысла. Крох тоже, когда ему не спится, пробует помолиться, но он делает это с открытыми глазами, потому что, если их закрыть, то Бог представляется ему в образе Хэнди, который определенно не Бог. Он поворачивается к окну, к холодной монете луны, и ей рассказывает о том, как прошел день, чтобы придать бесформенной массе времени какие-то очертания, в которых его удастся сберечь.

Наконец он выбирает момент, когда лицо у Ханны умиротворенное, подходит и спрашивает, чем она занята. Глас говорит: Упражняюсь.

В чем? – спрашивает он, и доверенный глас звучит красиво и плавно: Приготовь тофу. Сделай подливку. Сыграй Шопена. Постирай. Отшелуши горох. Вычисти лошадь. Испеки булочки. Совокупись. Замеси тесто для хлеба. Поплавай.

Он усаживается рядом с матерью в кресло-качалку. Женский гомон наполняет дом за спиной. Сварю-ка я мысленно малиновое варенье, решает Крох, не варивший его с тех пор, как был мальчиком. Он закрывает глаза. Сначала, забыв последовательность шагов, он вынужден возвращаться, чтобы выжать лимоны, почистить ягоды, отмерить сахар, вынуть стеклянные банки из кипящей воды. Но потом расслабляется, и все в памяти оживает. Пальцы чувствуют пушистое тепло свежей малинки, и слышится аромат, сладкий, пощипывающий, от воспоминаний сделавшийся еще ярче.

* * *

Солнце и ветер вливаются в простыни на веревке. В колыхании создаются формы, тела, создаются и утрачиваются мгновенно. Он делает снимок за снимком, стремясь удержать их на своей просроченной пленке.

Именно это давным-давно влюбило его в фотографию: уделить внимание, запечатлеть время. Как-то он об этом совершенно забыл.

Войдя с охапкой белья, он слышит, что Грета криком его зовет. Бросает белье на рабочий кухонный стол, носки катятся по облицовочной плитке. Бежит в ванную и видит, что дочь стоит в ванне, а Ханна опирается на раковину, лицо у нее посерело, она задыхается.

Она пихается, говорит Грета. Я пытаюсь помочь, а она отталкивает меня.