Аркадия

Кроху тоже достается от острых локтей Ханны, но он напирает. Оказывается, она давится собственной слизью. Крох берет мочалку, ухватывает Ханну за голову и счищает у нее все с языка. Она хватает ртом воздух; лицо чуть розовеет. Слезы катятся по щекам, каплют вниз. Крох баюкает в руках ее голову. Когда она успокаивается, он везет ее в кухню, к компьютеру. В полуденную жару наконец врезается глас. Мое тело, язвит она, хочет меня убить.

* * *

В ливень ветер в деревьях звучит тяжелым дыханием. Крох помнит, как Титус называл свои приступы острой тоски: “старый черный пес”. Как это верно: клыкастый и раболепный, не дикий зверь и не человек, побочный продукт цивилизации, голодный, крадется рядом. Крох почти что видит пса в бурном грохочущем ливне. Тот прячется в самых темных тенях между стволами. Крох почти что чувствует под рукой, какая мягкая у него шуба.

* * *

Грета наполнила водой шесть тоненьких чашечек Ханны и поставила в них маргаритки. На рассвете фарфор сияет. В эти дни они пустили в ход и серебряный сервиз, и старинную кружевную скатерть. Ханне приятно иметь под рукой вещицы, к которым прикасались ее мама и бабушка.

Пока Луиза меняет простыни, Крох и Ханна остаются вдвоем.

Ханна пристально смотрит в экран компьютера. Глас, включившись, произносит с нежной умиротворенностью: Крох, маленький мой Крох. Простишь ли ты меня?

Крох так удивлен, что молчание затягивается. Что я должен простить? О какой из многих своих неудач она говорит?

Он смотрит на ее руку-клешню и каким-то образом понимает, что мать имеет в виду Аркадию, их общую рану. То, как стремилась она к совершенству, но, устав, отвернулась. Это правда, что большинство детей, взращенных в Аркадии, восстали против нее. Дилан сделался неоконом, Коул – панком, Джинси укрылась в пригороде, Лейф ушел в стерильность, замкнулся. Это древняя история: сознательный отказ от того, что юношу породило и мужчину вырастило. В тиши дома слышно, как туфли Луизы поскрипывают вокруг кровати, как за окном ручьем журчит пересмешник.

Крох чувствует, как она в нем набухает. Любовь, от которой он отвернулся, дышит, моргает, сглатывает. Организм, возвращенный к жизни. Он не может отдельно. Никак. Он – часть целого.

Он смотрит на свою хрупкую, ломкую мать и говорит, что прощать ему нечего.

В предательской глине своей плоти Ханна разгорается, становится такой невыносимо яркой, что на нее больно смотреть. Тем не менее он не сводит с нее глаз. Смотрит.

* * *

Ханна когда-то была пространней самой Аркадии, тело ее было так огромно, что полностью вмещало его, Кроха; ее тепло, ее хлеба так были обильны, что солнце всходило в ней и заходило. Истощившись, она сделалась холщовым мешком, вязанкой палок; она – изношенные мышцы, мокрые язвы.

Он несет ее в Пруд. Она болтает руками-ногами, делая вид, что плывет. Слышатся быстрые шаги Греты. Подбежав, та, как есть, входит в воду, в джинсах и в лодочках, в красивом топе. Уходит под воду и выныривает рядом с ними, волосы слиплись, по щекам стекает черная подводка для глаз. Она говорит: Дай-ка я, – и уносит Ханну по воде к скале Хелле. Когда она оборачивается, слышно, как она поет ту песенку, что Крох пел ей летом, которое они провели в Аркадии; она, маленькая, боялась тогда густой воды Пруда… Ты плавала весь день, поет она, в просторном океане, пора передохнуть спокойно, не буяня, хэй-хо, рыбка, не плачь…

* * *

Луиза сохраняет спокойствие, но мчится по сельской местности с такой скоростью, что Крох пугается деревьев, несущихся мимо в темноте. В руках у него задыхающаяся мать. Они в реанимации. Мгновение – доктор в зеленом халате взмахивает скальпелем, и у Ханны в горле дыра. Вата смыкается над разумом Кроха. Долгое, долгое время там одна только пустота.

Ханну выкатывают. Она подключена к аппарату искусственной вентиляции легких. Она плачет. Я этого не хотела, скажет она потом, дома, цепляясь за трубки; но и сейчас ясно, что у нее в голове. Луиза что-то говорит: отказалась дать предварительные медицинские распоряжения. Ханна. Крох обнаруживает, что он уже в машине, едет домой.

Он может ставить клизмы, одной рукой удерживать мать на унитазе, вытирать ей попу. Может до блеска расчесать ее длинные поседелые волосы, подпилить ногти на ногах и растирать мышцы, сведенные судорогой, пока она не вздохнет с облегчением. Может от рассвета до заката испытывать свое терпение, засовывая ей в рот ложку супа, которым она чаще всего давится. Даже в больнице, когда ее спросили, что она думает о питательной трубке, она так взволновалась, что они поняли: это “нет”. Может смотреть, как она чахнет. Примириться с проблемами ее плоти ему нетрудно. Но что-то глубоко в нем сопротивляется кровоточащей ране в ее горле, тому, как от этой раны несет смертью.