Аркадия

Амос забирается на двуколку и берет в руки поводья.

Спасибо, что вернули их, сэр, говорит Крох. Сожалею, что они вас обеспокоили.

Но Амос-амиш никак на это не отзывается. Он только прищелкивает языком, и лошадь трогает с места. Полная женщина гладит Кроха по щеке. Мед, медок, напевает она, поглаживая, и улыбается ему своими коричневыми зубами. Маленький, маленький, маленький… медовенький.

* * *

Утром он просыпается, как побитый, от криков и топота по всему Аркадия-дому. Голова работает вяло. Шаркая, он выходит в яркий день и, горбясь, пересекает лужайку, чтобы скрыться в тени Восьмиугольного амбара. Кажется, десять тысяч человек толпятся вокруг и кричат. Крох натыкается на Лисоньку, которая рыдает и что-то говорит Эйбу, но так, что ни слова не разобрать. Похоже, понемногу вникает Крох, час назад, когда Детское стадо отправилось в огород, чтобы нарвать там на обед помидоров, одна девочка наступила на руку. Рука росла из земли, как клешня зомби. Девочка потрогала ее пальцем и позвала Смак-Салли. Салли разгребала землю вокруг, пока не нашла плечо, лицо и пару глаз, которые не мигали. Она послала детей в Аркадия-дом, те с криками туда понеслись. Приехала скорая, но оказалось, что все попытки привести в чувство юношу (вельветовый пиджак, волосы, налипшие на лицо, кольцо с танзанитом, лиловые губы) безнадежны. Как только скорая помощь добралась до больницы, в Аркадию нагрянула полиция.

Эйб обнимает Лисоньку, и хотя ей неловко так наклоняться, она утыкается лицом в его шею и плачет там в голос.

Крох смотрит на эту кутерьму, и в нем растет новый страх. Полицейских наехало так много, что даже с затуманенной головой он понимает, что все выходные они дожидались именно чего-то такого. Некоторые – из полиции штата. Большая часть – из городской. Но сколько же их! Некоторые, должно быть, командированы из городов покрупнее, Сиракуз и Рочестера, или даже из Буффало. На мясистых лицах злорадство. Они – смерч, стадо. Они сносят палатки, в которых еще спят люди, срубают гамаки, в поисках наркотиков все вверх дном переворачивают в Эрзац-Аркадии. Мужчин и женщин толкают на землю, заковывают в наручники. Шесть акушерок взялись за руки и до сих пор успешно не пускали Свиней в Курятник, но теперь их хватают за сопротивление при задержании. Свиньи заходят внутрь, вытаскивают беременных. Астрид стоит одна, застывшая, как статуя, бросает им вызов посмотреть ей в лицо. Никто не смотрит.

Из Аркадия-дома выводят Харрисона, который бузит, и безучастную Мидж. Выводят Хэнка и Хорса, а ведь те ведут чистый образ жизни и не употребляют наркотики.

Подкинули дурь, бормочет кто-то рядом.

Крох оборачивается и щурится, выглядывая Ханну; на волне отчаяния вспоминает, сколько фунтов травки прошло через ее руки. Он закрывает глаза и молится: чтобы она успела вчера передать траву на продажу, чтобы она была сейчас где-то подальше, к примеру, гуляла в лесу. Чтобы, по крайней мере, он и его родители нашли способ вместе сбежать. Кто-то хватает его сзади – это Хелле, ее руки обвивают ему шею, от нее пахнет ванилью, ее дреды скользят по его плечу. Тут он замечает Ханну: стоя у Пекарни, она кричит что-то в лицо мальчику-полицейскому. Крох растворяется в облегчении, ухом чувствуя теплое дыхание Хелле, а та твердит: О боже, о боже.

Он рад, что Хелле не видит его лица. Он плачет. Не из-за полиции, не из-за мертвого юноши, не из-за того, что людей, которых он любит, уводят, растерянных, прочь. Плачет он из-за Хелле, которая украла будущее Аркадии, из-за того, что помнит о прошлой ночи, о парнях в кожаных куртках.

Он не в силах вынести, что она к нему прикасается; он не в силах ее стряхнуть. Он стоит, страдая от того, что она обнимает его, и не знает, как бы ее утешить. Он смотрит на то, как Коул и Дилан держатся за руки, пока не набирается сил снова глянуть, что вокруг происходит.

Несхваченные Беременные со всех ног бегут к Восьмиугольному амбару. Там все вместе, крича, они раздеваются догола, со взбухшими венами, в сыпи, отекшие, серебристые от растяжек, у каждой груди великолепнее не бывает. Теперь все сбрасывают одежду. Хелле, скрестив руки, приподнимает подол своей футболки. Крох, до смерти уставший от всего этого, отводит взгляд.

Давай же, Крох, говорит Хелле, убирая руки с бутонов у себя на груди, и он снимает одежду, медленно, прикрываясь, побаиваясь как скудости, так и резкого увеличения габаритов. Айк подбегает с ухмылкой и размахивает своим членом так, что он хлоп-хлоп-хлопает его по ляжкам.

Полицию это никак не колышет. Те, кто по служебной обязанности фотографирует покойников, фотографируют теперь голых хиппи. Издалека Крох видит, как из сарая “Певцов Сирсенсиз” Свиньи выволакивают кукол из папье-маше и, ища тайник, их кромсают, а Лейф в отчаянии рвет свои белые волосы, упав на колени.

Все смолкают: из Едальни выводят Хэнди в рваной армейской рубахе. На лице его, сонном, как у коалы, отпечаток подушки, руки в запястьях скованы. Он бормочет наставления Фионе, которая идет рядом, ее каштановые волосы так наполнены светом, что будто горят.