Аркадия

Крох не может пошевелиться. Не может дышать. Парень кончает, и оба они встают, глядя на сгусток на земле, который пытается сесть и не может. Давай отведем ее, говорит один. Они с двух сторон поднимают девушку, отряхивая с нее лесной мусор. Один даже ласково вытаскивает что-то у нее из волос.

Крох прячется за деревом, которое рядом, а они шуршат по веткам и листьям. Идут прямо на него и уже так близко, что его обдает мускусным запахом секса, гвоздичных сигарет, крови, алкоголя. Вот еще ближе, и он заставляет себя слиться с деревом, впитаться в ствол. Они проходят. Он видит черную каплю под глазом одного из парней, блеск кожаной куртки и лицо Хелле, сияющее не хуже луны, белый хвост кометы остается за нею.

Когда их больше не слышно, он возвращается в свое тело. Звезды еще на небе, небо бесконечно черно. Журчит ручей. Ветер доносит с Овечьего луга радостные вопли – там закончилась песня. Он не верит себе, что видел то, что видел. Это невозможно. Это, как и все остальное сегодня вечером, какая-то алхимическая реакция: желание излилось с высоты в подставленный ему кубок страха.

И все же он пускается бегом. Он не верит; но все равно нужно найти Ханну, или Эйба, или Титуса, кого-то, кто может что-нибудь сделать, Хэнди, Астрид, акушерку, взрослого, хоть кого-нибудь. Ветки бьют его по щекам. Он спотыкается и чувствует, что поранил ладони, теплая кровь сочится из мешка его кожи. Наконец он у Пруда, до Аркадия-дома еще далеко. В боку колет так, что надо остановиться, продышать легкие.

Поднявшись, чтобы идти дальше, Крох осознает, что полностью вымотан, конечности как каменные. Только и может, что, переставляя ноги, тащиться. Он пытается сосредоточиться, но сейчас и не вспомнить уже, что его так напугало. Там был лес и трахающиеся люди, или сам лес трахал себя. Звезды, трах и лес. До конца всего не понять. Вроде там была Хелле. Или Пух. Хелле и деревья, Пух и парни? Там было “да”? Он перегружен случившимся. Хочется плакать, потрясение засасывает его зыбучим песком. Всплывает слово “насилие”, шипящее и пылающее, он снова гонит его прочь. Нет, это не оно. И все же: это было неправильно. Здесь что-то не так, и если бы он мог спросить Ханну, она б объяснила, заставила бы уразуметь то, чего он не понимает; он не доверяет своему носу, своим рукам, своему голоду, пурпурным шипом сидящему в животе. Эта зыбкость блуждает от “нет” к “да”, и он знает только, что должен где-то найти Ханну, где-то Хелле, Ханну, Хелле, Ханну.

Впереди уголек, тлеющий в темноте и разгорающийся по мере того, как он подходит к Капитану Америка. Старый Кайфун напевает из Роберта Грейвса:

Деткам феина зачатья
Нет нужды в носильном платье,
Ни в еде, ни в костерке,
Все, что душеньке угодно
Этих чад богоподобных,
Все тотчас у них в руке.

Уголек исчезает. Капитан Америка пришвартован к тени, клубящейся позади Кроха.

Впереди уже Аркадия-дом. У Кроха устала кровь. Воздух давит. Он почти добрался. Что, если он разберется со всем завтра? Ноги подламываются, он ползет вверх по яблоневым террасам. Луна, серебрящая ветви, действует утешительно, он ложится и засыпает. Просыпается от того, что твердое недозрелое яблоко, сорвавшись с ветки, попадает ему в висок. Рассветный туман, Крох садится, сокрушаемый болью. Роса проникла в суставы. Слышится странный звук: клип-клоп. На ум приходят вертолеты, Крох встает, чтобы предупредить Аркадию, – и валится, так его повело. И на горизонте нет ничего, кроме заходящей луны. Тогда он смотрит вниз – и находит источник звука: это двуколка амишей клацает по гравийной дорожке. Крох бережно сносит себя вниз и останавливается там, где возчик натягивает поводья. Лошадь расширяет чуткие ноздри, втягивая непривычное в воздухе: кострища, впустую промотанные тела, химикаты, циркулирующие по тысячам кровотоков, смятение Кроха.

Амиш Амос соскальзывает с сиденья с бесстрастным лицом. Крох ищет знаков неодобрения, но амиш ничем себя не выдает. Он открывает дверцу коляски, и оттуда вываливаются три Кайфуна: парень в платье невесты, полная женщина, мозг которой переклинен сам на себе, и тот Генри, что однажды пытался вырвать у Мидж язык прямо изо рта, потому что решил, что не язык это, а змея, причем гремучая. Соображает из них сколько-то лишь тот, что в подвенечном платье.

Что случилось? – спрашивает его Крох, и парень пожимает плечами. Мы пытались уйти, говорит он и шаркает прочь. Подол платья, серый от грязи, волочится по земле.

Куда вы пытались уйти? – спрашивает Крох женщину. Она хмыкает, поворачивает голову то в одну, то в другую сторону и говорит: Каламазуууууууу, а в конце ухает, как сова[28].

Генри говорит, обращаясь к своим коленям: Нет, нет, нет, нет! Ксанаду[29]. И когда Крох не понимает, он пытается пояснить: Медвяные росы! Молочные реки. Рай.

Крох говорит: Вы были голодны? – и оба Кайфуна кивают и с надеждой на него смотрят.

А где ваши Опекуны? – спрашивает Крох. Генри пожимает плечами.