Мать уныло сидит на своей кровати, уронив ладони между колен. Он кладет сумку подле нее, и, подняв на него глаза, она видит ссадины на костяшках пальцев, окровавленную голову, отекшие глаза-щелочки в синяках. Она целует его разбитые руки. Спасибо, говорит она, но не улыбается.
Теперь мы можем продать это, Ханна, говорит он. Сможем выплатить наш долг.
Она долго молчит, а когда заговаривает, то шепотом, так что приходится наклониться поближе, чтобы расслышать. Слишком мало, говорит она. И слишком поздно.
Ночью с первого этажа доносится звон бьющегося стекла. Утром выясняется, что окна Едальни выбиты, а Ангар Беглецов у подножия холма разгромлен. Будто смерч прошел, доложил Коул. Простыни, раскладушки, матрасы – все порвано, разломано, промочено. Беглецы все ушли. Вскоре исчезают и Кайфуны, и большинство Новичков отправилось по домам или в другие коммуны, добираются автостопом до городов, воссоединяются с миром.
Айка в их комнате нет. Крох и Коул обрыскали Пруд, Пекарню, где выпечено всего несколько буханок золотистого хлеба, Соевый молокозавод, Восьмиугольный амбар, Душевую. Они ищут Айка в полях, проверяют и Привратную сторожку – там еще витает барсучий дух Титуса.
Наконец Коул говорит: Водопад, и они с Крохом смотрят на солнце. Если сейчас же пуститься в путь, рысью, то можно успеть туда и обратно до темноты. У Кроха в кармане есть спички. У Коула – немного “походной смеси”, мюсли в бумажном пакете.
Они идут лесом, идут полднем. Задерживаются чуток, чтобы общипать дикую ежевику, которая пачкает им зубы и руки, и продолжают путь. Наконец слышат водяной грохот. Воздух становится влажным, растения ростом с деревья, с камней, по которым они скачут, легко оскользнуться. Поворот – и вот оно, самое высокое, что Крох когда-либо видел, сорок футов рушащейся воды. Каждый раз она поражает его мощью, вращением и пеной, оглушительным обвалом и брызгами от камней. Языки папоротников в туманной взвеси. Странная, нежная мягкость воздушной оболочки всего. Импульс удовольствия пробивает его и заканчивается слезами, дрожащими на ресницах и поскорей смахнутыми рукавом.
Хватаясь за корни и папоротник, Крох и Коул взбираются на уступ водопада и переваливаются через край. В пяти футах от обрыва, в джинсах, на мелководье сидит Айк. Пробираются они к нему осторожно: течению хватит сил, чтобы утащить и столкнуть вниз. В прежние беспечные времена, когда они прыгали в кипящее там озерцо, требовалось хорошенько прицелиться, чтобы не разбиться о камни. Они садятся по обе стороны от Айка, который никак на это не отзывается. Кожа у него на руках синюшная и в мурашках. Это сколько же, думает Крох, он тут просидел?
Небо над верхушками деревьев становится шерстистым, с пятнами темного серебра. Луч солнца, пробиваясь сквозь дыры в облаках, где-то далеко касается земли. Крох чувствует покалывание за ушами, как будто за ним наблюдают. Кричит боболинк, рисовая птица. Лань приходит на водопой внизу, и через мгновение то же делают ее оленята.
Айк говорит: Я им не нужен. Никому из них. Родителям, в смысле.
Сейчас не время лгать, и мальчики ничего не говорят. Долгое время они сидят вот так, вместе, в потоке. Смотрят, как вода раскрепощается на краю, слышат, как она разбивается внизу о себя самое.
С уступа они уходят, когда Айка уже колотит от холода, и Крох разводит большущий костер. Айк обхватывает колени, вжимает голые ноги в грудь, от жара штаны его курятся паром. Из кармана рубашки он вынимает пакетик с травкой, и Коул берется за дело.
Дневной свет вспыхивает, как последний вздох, заливая долину сиропом. В деревьях вдруг что-то движется, и они с тревогой оглядываются, уж не медведь ли, когда на берег выходят два парня. Они не аркадцы: на них комбинезоны и холщовые блузы, они высокие, как Коул, и широкоплечие. Один из них робко, как бы исподтишка бросает в огонь сук, который строгал на ходу. Другой присаживается на корточки. Крох настороже, ждет подвоха.
Но первый просто говорит: Хай! – и Коул, выпустив струю дыма, отвечает ему: Хейа.
Хейа, повторяет второй. Он темноволос и моложе своего брата.
Нет английский, говорит первый, тот, у которого щель между зубами.
Сыны Амоса. Амос-два, Джон, говорит он, указывая на себя и на брата.
Понятно, говорит Коул. Мы знаем Амоса. Он классный. Вы его сыновья. Тот, что на корточках, смотрит, как Крох берет в губы косяк. Крох, курнув и поразмыслив, предлагает косяк ему.
Парень затягивается глубоко и тут же закашливается. Коул ухмыляется, а Крох прячет улыбку в кулаке, но затем тот, что помладше, шагнув вперед, делает большой вдох и выпускает дым, поперхав совсем слегка. Крох поглядывает на крепких парней с их квадратными физиономиями и кулаками.