Аркадия

Их осталось сто. Реджина и Олли купили фургон в Илиуме, красивый, гладкий “форд” с огромной кроватью, посреди ночи пришли в Пекарню, забрали промышленные миксеры и одну из печей, и никто не успел их остановить. На следующий день за Скоттом и Лизой приехали два старика на “ягуаре”. Прежде чем впустить в машину, они заставили скинуть с себя одежду Аркадии и надеть новую: Скотта – брюки цвета хаки, рубашку на пуговицах и блейзер, Лизу – платье и колготки. Изумленный Крох наблюдает, как Скотт и Лиза, забравшись на заднее сиденье, берутся за руки и смущенно улыбаются, не поднимая глаз, а водитель в туфлях для яхт и штанах для гольфа рычит на них холерически и, сорвавшись с места, увозит прочь.

Ханна говорит: Всегда подозревала, что они втайне республиканцы.

Они были твои друзья, говорит Крох.

Друзья, хмыкает Ханна. Что за слово.

* * *

Осталось шестьдесят. Помидоры гниют на корню.

Туалеты засорились в Аркадия-доме, и нет ни Хорса, ни Хэнка, чтобы их починить. От вони сбегают еще тридцать аркадцев. Ханна готовит ужин сама, из того, что еще есть: темпе из морозилки, несколько банок фасоли, немного вареной капусты.

На следующий день в блок подростков является Лисонька. Она ведет за собой Дилана. Тот наэлектризован волнением и бледен до того, что цветом лица почти равен брату. Лисонька раздавлена горем. Она проводит руками по голове Коула, волосы которого под ее ладонью искрят статическим электричеством. Мы уходим, Коул, говорит она. Моя подруга довезет нас до города.

Внизу, у машины, Коул и Дилан, молча обняв Кроха, усаживаются внутрь. Машина трогает с места. Друзья уехали. Тут же дятел в лесу ускоряет свой стук, праздничный, как кастаньеты. Мир проколот, и все, что Крох знал о себе, вытекает в этот прокол.

* * *

Ханна будит его ночью. Малыш, шепчет она ему на ухо. Собирайся.

Коричневая сумка, наготове, уже с неделю лежит у него под койкой. Он вытягивает ее и встает с постели, в которой спал, не раздевшись. Ханна, не подождав, успела уйти. Настигнув ее на винтовой лестнице, он ловит отблеск суровости у нее на лице.

После дома снаружи свежо. Вниз по ступенькам из сланца. Он не оглядывается, он знает, что бывает, если оглянешься. На подъездной дорожке кашляет машина, раздолбанный “пинто”. Эйб уже сидит на переднем сиденье, его кресло-каталка прикручено к багажнику. Скудные семейные пожитки на заднем сиденье, в коробке. Крох знает, что безликая тряпичная кукла, что лежит сверху, подарок амишей, набита высококачественной травой.

Ханна, хлопнув дверью, заводит машину. Лес сутулится, когда они едут мимо, в Сторожке темно. С Выездной дороги они сворачивают на колею, которая ведет к каменному домику, где одиноко живет Верда. Там Ханна выключает двигатель, и они с Крохом выходят (вишня над темной в ночи дверью как раз поспела, подошвы по падалице скользят). Отрывисто гавкает Юстас. Появляется Верда в белой ночной рубашке, с ружьем на уровне плеч. Она медленно опускает его.

О, говорит она. Значит, день настал.

Прости, шепотом говорит Ханна.

Верда уходит в дом и возвращается со свертком, который вкладывает в руку Кроха. Я больше не увижу тебя, Ридли, говорит она. Он обнимает ее хрупкие кости. Ханна подходит и тоже обнимает ее, и Верда говорит: Что ж, вперед. Ее волосы сверкают в свете фар, когда они отъезжают, но глаза ее – лишь пустые глазницы.

Крох разворачивает сверток. В нем пакет чая из шиповника, перевязанная лентой стопка бумаг толщиной дюйма в четыре, моржовый клык и пачка денег, мягкая, как мышиный мех. Он протягивает бумаги Ханне, которая, похлопав по ним, возвращает руку на руль, а деньги Эйбу, который удивленно присвистывает. Крох берет клык и оглаживает тонкую резьбу кончиком пальца, пока не затверживает в памяти линии многократно повторенного на кости лица.

Он прислоняется лбом к прохладному окну. Та же самая луна парит в небе. На веревке плещутся простыни, блеснул почтовый ящик. Дорога идет мимо всего, что он о ней знает. Но вот она делает поворот, и пошли места, где он еще не бывал. Вот дом, которого он никогда не видал; все вдвойне ново, ново до тошноты. Стальной мост, кафе-мороженое, коровы, которые гораздо крупней, чем он их себе представлял. Тротуар, флаг на шесте. Кирпичная школа. Колесо обозрения. Бесконечные холмы, навалом, спят.

Солнце встает. Окно отражает ему его самого. Ничего интересного: каемка тонких золотистых волос, грязный ворот футболки. Ранимая, бледная плоть на острых костях, а глаза на лице такие просторные, что грозят поместить в себя мир, несущийся сейчас мимо, иль грозят поместить себя в нем.

Острова Благословенных

Начало октября. У города за окном передых: ослабла пружина дня, не заведен еще механизм ночи. Рыбка-ночник отбрасывает на стену тень чашки с выпитым молоком, а Грета свернулась калачиком под боком у Кроха. С того места, где он сидит, опершись спиной на изголовье кровати, она вся – ресницы, лоб, вздернутый носик, его прекрасная дочь.

Может, уже заснешь, говорит он, но она говорит: Нет.