Археология русской смерти. Этнография похоронного дела в современной России

Умрет бабушка Кира быстро и очень постыдно для меня. Сгорит за несколько месяцев от рака печени. Последние годы она всецело посвящала себя своему единственному внуку, то есть мне. Стареющая женщина, у которой были сложные отношения с собственной дочерью, она связывала свою старость с моим детством. Удивительно, что круг интересов старого человека способен сужаться и концентрироваться только на жизни ради кого-то другого.

Но внук вырос, закончил университет и решил начать взрослую жизнь: снял квартиру с лучшим другом, нашел работу. 4 сентября 2012 года я уехал из отчего дома, а через пару недель проводил с Рижского вокзала бабушку в санаторий отдохнуть. Еще через несколько недель она вернулась уже больная раком печени — пожелтевшая и начавшая стремительно засыхать. В начале декабря[148] она умрет в московском хосписе в районе метро Бутово. Меня рядом не будет. И матери не будет. Никого из нас не будет рядом.

На похоронах шел снег, а я стыдливо рассматривал тающие снежинки на моих новых сверкающих ботинках, пытаясь принять какую-то совсем уж новую действительность: как и 12 лет назад, когда умер отец, слишком резко сменилась эпоха — началась новая, взрослая жизнь. Через год я уже женюсь и буду ждать рождения дочери. Мои нулевые закончились.

Я долгое время пытался понять, почему в последние дни меня не было с бабушкой. Работа — это понятно. Но для меня это не главное, и даже тогда не могло побудить не быть с ней большую часть времени, не держать ее за руку. Видимо, я действительно не верил в ее последние дни. Я помню, как сидел с ней в холле хосписа. Мы смотрели друг на друга, я чувствовал ее страшную усталость. Она, желтая и сухая, смотрела на аквариумных рыб и ничего не спрашивала у нас с матерью о своем диагнозе, о прогнозе на будущее и о чем там еще спрашивают цепляющиеся за жизнь люди. Бабушка не спрашивала — она уже не цеплялась. Она смотрела на рыб, которым было суждено пережить ее.

Я до сих пор чувствую глубокий стыд и вину за то, что не смог быть с ней в момент ее смерти. Как-то быстро и неуклюже она умерла. Так же неуклюже, как она прикрывала рот, когда смеялась.

Бабушку Киру мы кремировали. Это первый человек из нашей семьи, которого мы кремировали. Прах захоронили на Рогожском кладбище, но таблички на могиле до сих пор нет, как нет и ее имени на памятнике. Не знаю, почему мы все это никак не сделаем, так же как не знаю, почему перестал ездить к отцу на могилу, хотя бывал там 16 лет подряд регулярно по два раза в год.

Погружаясь в себя, я убеждаюсь, что похороны и любая ком-меморация кажутся мне совершенно бессмысленными и крайне лицемерными по своей логике. Так и хочется сказать: «Чуваки, трагедия смерти затмевает собой все ритуальные вещи, человек умер — зачем все остальное?» Это все не нужно, время идет, жизнь продолжается. Я бы хотел, чтобы не было никаких кладбищ, а мертвые тела развеивали над шапками зеленеющих елей в бесконечной тайге. Я не хочу ездить к отцу на его мерзкое деревенское кладбище, не хочу делать памятники и ухаживать за могилами — вы все мертвы, и ничто вам уже не поможет. Вы все умерли и оставили меня одного — так когда-нибудь умру и я, бросив свою дочь.

За несколько лет до бабушки Киры умерли моя прабабушка и прадед — ее родители. Советская интеллигенция. Прадед был доктором наук и большим ученым в области инженерии и строительства. Так говорили, а после смерти в ящике его стола обнаружилось удостоверение чекиста. Прадеда я почти не помню. От него остались гантели и стойкий запах советской старости в комнате — смесь валидола, нафталина и дешевого масла.

Прабабка же всю жизнь отличалась буйным нравом, под старость лет она сошла с ума и утверждала, что пела в театре с Шаляпиным. Еще она говорила, что моя мама ворует полотенца, продает их на блошином рынке и покупает на эти деньги жвачку. Прабабку звали Рахиль, как и ее мать, мою прапрабабку. А сестра ее носила имя Конкордия, она уехала в Канаду с каким-то англичанином. О них я ничего не знаю и уже никогда не узнаю. Время уничтожило их следы, и глупо надеяться, что ко мне оно будет более благосклонно.