Археология русской смерти. Этнография похоронного дела в современной России

Сама по себе процедура перевозки и вообще манипуляции с умершим, пожалуй, лишены смысла. Человек ли это? Та ли это личность, с кем вы общались? Мне кажется, мертвое тело лишено смысла и субъектности — это просто потухшая оболочка некогда существовавшей личности. Да и если признак жизни — это движение, то мертвого логично вообще не трогать и не двигать.

Мертвые тела жутко пахнут — так говорят. У меня астма, кривая носовая перегородка и сожжена слизистая — я практически не различаю запахи. Помню, как мы приехали в тульский морг, который находился на улице, названной в честь советского капитана Дрейера. По уверениям моих информантов, это один из самых вонючих моргов в России: там не работают холодильники, он постоянно переполнен. Морозильные камеры отсутствуют как данность, а на их местах зияет пугающая пустота. И вот мы приехали в этот морг, двери распахнулись, Илья по опыту хватается за стены — он чуть не падает от жуткого зловония. Я стою спокойно и разглядываю кафельную плитку коридора. «Мохов, ты что, правда ничего не чувствуешь?» — «Не-а». — «Ты человек, рожденный для работы в похоронке!» По полу коридора ползут червяки.

Однажды на эвакуации (это когда мертвое тело перевозят в морг) во время подъема тела мертвой пожилой женщины Илья не рассчитал свои силы, и бабка упала на него. В этот момент она в последний раз выдохнула — воздух, почти сутки бродивший у нее в разлагающихся легких, со звуком вышел из тела. Илью стошнило. «Блядь, ну как так-то, сука?» — спрашивает у вечности Илья. Вечность молчит и растворяется в осеннем воздухе гнилостными парами.

Помню, как мы хоронили бабушку. Гроб с умершей оставили на ночь дома — «так положено», родственники настояли. Вокруг ложа покойницы поставили иконочки, свечи зажгли — чтобы все было благочестиво. В итоге одна свеча горела, горела да и упала ночью в гроб. Случился пожар. В итоге огонь уничтожил внутреннее убранство гроба и задел нижнюю часть тела бабушки.

Привезли гроб. Маленький, как для младенца. «Неужели ребенка хоронить будем?» —спрашиваю у Ильи. Отвечает: «Нет, там в гробу только нога и голова». «А остальное?» — «Да не нашли. Парень пропал два года назад, вот в лесу полгода назад наковыряли только ноги и голову». Смотрю на гроб — был парень, а теперь только нога и голова. И эти нога и голова тоже парень.

Вот тебе и субъектность. Мертвые тела распадаются, теряются, заново собираются, передвигаются, источают запахи и взаимодействуют с миром. В мертвых гораздо больше жизни, чем нам кажется. Мертвые тела вполне могут жить еще долгое время после физической кончины, но живые люди спешат как можно скорее переместить их физически и символически в специальные места, поставив сверху камень, этот символ вечности. Как будто боятся, что мертвый встанет из земли, и поэтому хотят запечатать его могилу.

Недавно я понял, что работа в поле и созерцание мертвых тел существенно изменили мое представление о женской сексуальности. Я понял, что начал гораздо проще относиться к обнаженному телу — как можно испытывать к нему простое физиологическое влечение, если это всего лишь кожа, которая натянута на каркас из костей и заполнена жидкостями?

Я стал смотреть на людей, понимая, что передо мной биологическая оболочка, которая не просто подвержена постоянному разложению, но и является вместилищем множества бактерий и микроорганизмов. Однажды мы пили какое-то дешевое итальянское вино вместе с Простаковым, и я спросил его, думал ли он, каково это — иметь сексуальные отношения со смертельно больным человеком? Заниматься сексом с человеком, тело которого разъедает болезнь? Как меняется сексуальность умирающего человека? Мне было бы интересно почитать, как ведут свою половую жизнь врачи и патологоанатомы — люди, которые в мельчайших подробностях представляют, как и из чего состоит человек со всеми своими жидкостями и выделениями.

После работы с десятком мертвых тел, я стал проще относиться к людям и всем их попыткам сделать себя чуть более привлекательными. Memento mori.

Рождение и трансформация полевой интерпретации

Работа похоронной индустрии в России представлялась мне огромным черным ящиком: прежде мне было известно лишь небольшое количество обзорных социологических статей, а также публикаций в СМИ, где постоянно обсуждались «ужасы рынка ритуальных услуг». Узнать же, что там действительно происходит, не представлялось возможным.

Я пришел в поле без заготовленных вопросов, концептуальных рамок, начитанного материала и теоретического бэкграунда — просто потому, что неожиданно появилась возможность увидеть, как работает похоронное агентство изнутри, пообщаться с живыми людьми, которые хоронят уже не совсем живых людей. Я хотел понять, почему это устроено именно так: что делают люди во время похорон, что они думают о том, что они делают, и как это соотносится с их ценностями.