Архипелаг двух морей

— У нас — самообслуживание, — сказала повариха с достоинством. За стеклами книжных шкафов стояли подписные издания, на специальной доске висели приказы по станции, отпечатанные на машинке по всей форме. Хозяевам этого дома — их было пять или шесть человек — хотелось, чтобы все было, как на материке. Очевидно, это помогало им переносить специфические условия своей жизни.

Мы всю жизнь готовимся к чему-то, что-то постоянно накапливаем. Мне всегда казалось, что человек, приехавший поработать на Север, более чем кто-нибудь другой, живет «под будущее». Он все время чего-то ждет: отпуска, приезда (или отъезда) жены, конца контракта, за которым обычно следует новый. Как постичь, думал я, искусство жить так, чтобы время ожидания не было вычеркнуто из жизни?

— Нет, почему же? — отвечает на мой непрямой вопрос начальник станции Коля Ню, из корейцев, миниатюрный и точеный, как сказочный принц. — Почему же, здесь хорошая полярка. Здесь есть куда пойти. Не то, что на Генриетте: небо и море.

Вопреки своей игривой фамилии начальник очень застенчив, щеки волнами заливает нежный румянец.

— Не скажи, — возражает механик Журавлев. — Зато на Генриетте птичьи базары какие!

Они начинают спорить, но спор идет только о том, какая полярка лучше — Генриетта или Санникова. Вопрос, который я пытался задать, им чужд.

— Вы на Севере родились? — спрашиваю я механика.

— Я в Ростове-на-Дону родился. На Север попал после армии, завербовался шофером. Приехал и первым делом спрашиваю: «А где же леваки, мать честная?» Мне отвечают: «Вот они, леваки: лемминги, песцы, медведи белые…»

— Жилье здесь хорошее. И его много, — продолжает Николай Ню, краснея. На ногах у него клетчатые фланелевые тапки без задников. — При желании можем каждому сотруднику отдельную комнату выделить.

— А зачем она мне? — говорит молчавший до этого парень. — Одному жить хорошо тому, кто женским персоналом увлекается. А у кого нет такого хобби, тому одному жить скучно…

В. Стефанссон, известный канадский полярный исследователь начала нашего столетия, писал: «Если мы можем говорить о каких-либо лишениях, то разве только об отсутствии далеких друзей и хорошей музыки. Одна могу сказать, что сейчас, в наводненном кинематографами городе, я так тоскую о вечерах, проведенных в снежной хижине после охоты на оленей, как я никогда не тосковал на севере по клубам и концертам…» Здесь, на полярной станции, есть «кинематограф», целый чулан завален жестянками с картинами. Есть несколько магнитофонов и радиоприемников — «хорошая музыка». Есть друзья, насколько это можно заметить по первому впечатлению. И все-таки…

— Всё тут очень хорошо, просто замечательно, — громко говорит вдруг беременная женщина, и глаза ее наливаются слезами. — Только почту возят слишком редко, последний самолет в апреле был…

Год спустя я снова побывал на этой станции. За мной прилетал вертолет из Темпа. Я никогда не забуду, с какими лицами обитатели станции бежали к месту посадки вертолета, только предполагая, что он, может быть, привез письма…

На обратном пути погода испортилась. Когда мы около речки Крестовой, в ее верховьях, кипятили чай под скалой, ветер рвал пламя паяльной лампы в разные стороны. Потом он установился в одном направлении и понес с севера темные октябрьские тучи. А под ними, цепляясь за горки и шевелясь, ползли ярко-белые, серебристые, по-весеннему подсвеченные солнцем облака. Засекла невидимая пока снеговая крупка, галька на речке вдруг потемнела и тускло заблестела.

Через четверть часа уже вовсю шли снеговые заряды. Мелись по тундре белые изогнутые хвосты, полоскали, обвивали серые бугры, а потом и бугры скрылись из виду, ориентиров не стало. Кузьмин вел машину, я пытался смотреть на карту, а Виля Т. лежал в кузове на спальных мешках и пел песни. Лобовое стекло залепило влажным снегом, через небольшой сектор обзора, расчищаемый «дворником», я видел каких-нибудь двести или триста метров кочкарника. Один раз справа по ходу в снеговой мгле возникло что-то большое, ярко-белое. Оказалось, полярная сова. При нашем приближении она поднялась и полетела, тяжело взмахивая огромными крыльями. В маршруте я чувствую себя нормально только тогда, когда контролирую свое местонахождение на карте с точностью до миллиметра. В противном случае приходит гнетущее ощущение потери ориентировки. Хочется двигаться вперед все быстрее и быстрее, чтобы скорее убедиться, что идешь верно. Нужно сделать волевое усилие, чтобы заставить себя остановиться и сосредоточиться. Я иногда думаю: а как же первопроходцы, наши предшественники, у которых вообще не было карт? Впрочем, не было карт — не было и таких ощущений.

Виктор любит животных, и совенок это чувствует