Архипелаг Святого Петра

Даже два главных городских призрака, тяготеющих к царскому дворцу — Зимний сад и Ледяной дом, — уравновешивают друг друга и глубоко символичны. Именно в царстве льдов и снега, каким представлялась (и являлась) Россия до пагубного периода технического прогресса, вызвавшего потепление на континенте и архипелаге (в связи с озонными дырами, играми с ядерными реакциями, смогом, копотью и т. д.), человека манила идея Эдема в снегу, оранжереи, где нет смены времен года, горсти семян с разных широт, превращающейся в радующие глаз разнотравье и разноцветье ботанического Ноева ковчега. И томила мысль о Ледяном доме без печи, без дров, хрустальном дворце Снежной королевы, замке ингерманландского Санта Клауса. „Вся Россия — Мертвый дом?” — „Вся Россия — Ледяной дом!” — „Ну нет, — возражали упрямо, — вся Россия — Зимний сад!”

Царский остров глубоко декоративен, напоминает театральную декорацию. Иногда местному жителю даже хочется возле Исаакиевского собора глаза протереть: полно, не сплю ли? На какой широте пребываю? Не в Рим ли занесло с перепою?»

— Да как же алкоголики и пьяницы такое терпят?! У меня голова разламывается. Я сейчас помру.

— Это похмелье, — качая головой, серьезно констатировала Настасья. — Тебе надо выпить рюмашку.

— Ну нет, меня при одной мысли о рюмашке тошнит.

— Я принесу тебе рома.

— Уж лучше яда.

— Я знаю рецепт коктейля для протрезвления.

— Я не пьян.

— Съешь что-нибудь.

— Не могу.

— Выпей чаю.

— Не хочу.

— Тогда ложись спать. На работу сегодня не надо, на твое счастье, выходной.

— Мне не уснуть, голова болит.

— Ну-у, во-от... — Настасья уселась в шелковом халате своем на пол, поламывала пальцы, из тапочек без задников торчали очищенные луковки босых ее пяток. — Сбила с толку молодого человека. Превратила в запойного пьяницу. Собиралися забраться на Исаакиевский собор. Лучше нет красоты, чем глядеть с высоты. И что же? Не могу, говорит, не хочу, говорит, не буду, не стану.

Она пыталась продеть узкую ступню в серебряный браслет, дабы не только тонкие запястья, но и тонкие щиколотки ее звенели бранзулетками, и усилия ее увенчались. Очень довольная, она прошлась по комнате, сопровождаемая любимым моим шелестом — шорохом шелка, который слушал я с удовольствием даже сквозь пульсирующую боль в виске, и расчетверенным серебряным звоном. Поставив еле слышно нашу любимую пластинку — греческие танцы, сиртаки, она танцевала босиком в ореоле негромкого звона, кружилась по комнате, развевались полы зеленого халата, рукава, концы кушака.

— Ладно, — сказал я. — Что делать, раз обещал. Собор так собор. Пошли. Можно я без головы пойду?

— Вот интересно, — сказала она. — А на что же ты мою любимую шляпу наденешь? Ведь как собирались? Ты в шляпе, я в шляпе, загадочные, инкогнито с соседнего острова; островитяне с Царского нас не узнают. Мы подходим к собору, превращенному в капище маятника Фуко, поднимаемся наверх, шляпы защищают нас от палящих лучей дневного светила, мы смотрим вдаль, привидения нас приветствуют как своих.

— Тут ты права, — сказал я, — вот им сегодня я и впрямь свой. Особенно голому Лунину на кауром жеребце. Правда, тот просто пьяный был, в апофегее, а я уже с похмелюги — на закате.

— Ты никогда не догадаешься, за что я тебя больше всего люблю.

— За то же, за что я тебя.

— Ну, и?..

Она стояла на одной ноге, стаскивая со щиколотки браслеты.

— Да за дурость беспредельную.

— Пра-авда... — Маленькая детская таемная улыбочка была мне за догадливость наградой.

Уже в шляпе (и я нахлобучил свою, но с пьяных глаз шляпа сидела на мне как на корове седло), в прихожей, сосредоточенно подводя губы, Настасья вымолвила, глядя на меня из зеркала:

— Звягинцев говорит: Владимир Клавдиевич Арсеньев на своей даче в Вялке дальневосточного призрака держал.