Архив потерянных детей

Как только мы поднимаем стекла и едем дальше по Рандольф-стрит, мальчик спрашивает:

А тот парень апачи?

Может быть, говорю я.

Нет, вступает девочка. Он говорит как мама, стало быть, он не может быть апачи.

Мы следуем его указаниям – по Рандольф, затем по Кинетт, – но не видим никаких указателей со словом «Джеронимо». Зато видим на ухоженных лужайках и вдоль дорожек реликвии времен войны и макеты артиллерийских орудий, они рассажены по лужайкам, точно едва укоренившиеся саженцы: гаубицы, минометы, зенитки, снаряды. Ракетный снаряд размерами с двухлетнего ребенка, выкрашенный розовой краской, поставлен дыбом, уставившись в небо, как фаллос дикого жеребца на изготовку, жаждущий, возбуждающе непристойный. Девочка принимает его за макет звездолета, какие видела на детских площадках, и мы не разубеждаем ее. Мы проезжаем мимо казарм, перестроенных под библиотеки и музеи, мимо старых и новых домов, детских площадок, теннисных кортов, начальной школы. Идиллический городок, укрытый от внешнего мира и, похоже, не так уж отличающийся от тысяч университетских городков, рассыпанных по всей стране, вроде того, в котором сейчас живет моя сестра, где молодежь выменивает нажитое их семьями благосостояние на зачетные единицы, которые превратятся в отметки, а те со временем превратятся в бумажку, не гарантирующую им на будущее ничего, разве что возможность пожизненно болтаться в фантасмагорических чистилищах между полуволонтерской работой, поисками приличного места, беготней по собеседованиям и неизбежными перебежками с одной работы на другую.

Они живут в нагробии или в нагорбии? – спрашивает девочка.

Что? – никто из нас не понимает, о чем она.

Джеронимо и остальные из его отряда, они в нагробии живут или в нагорбии?

Мы дружно отвечаем:

Надгробие!

И все же приходится проехать еще сколько-то миль, прежде чем нам попадаются те самые указатели к могиле Джеронимо. Первым их замечает мальчик, призвавший все свое внимание, чтобы достойно выполнить препорученную ему миссию. Он показывает на знак и кричит:

Направо поверни! Могила Джеронимо там!

Дорога бежит то в горку, то под горку, пересекает железнодорожные пути, маленькие мостики, уводит нас все дальше и дальше от школ, домов, от выставки оружия времен войны в лесной массив, как будто апачи все еще представляют угрозу и их надо держать подальше. Как будто Джеронимо по-прежнему может в любой день вернуться и поквитаться за все обиды.

Мы приближаемся к широкой поляне, усеянной симметрично расставленными надгробными плитами, серыми и выбеленными, и девочка кричит:

Смотри, папа, вон там сколько нагорбиев!

Мы останавливаемся перед большим щитом, и мальчик читает, пока мы отстегиваем ремни безопасности:

Кладбище военнопленных апачей.

Мы открываем дверцы и выходим из машины.

Металлическая табличка на камне у входа на кладбище дает краткое пояснение, что нам предстоит увидеть. Мальчик знает, что он у нас ответственный за чтение информации на местах. Он останавливается перед табличкой и громко, с выражением зачитывает текст, его просодия – высота тона, придыхания, интонационные ударения – идеально созвучна некрологическому лицемерию авторов текста. Они написали, что на этом кладбище нашли упокоение триста чирикауа-апачей, захороненных как военнопленные после того, как они сдались армии Соединенных Штатов в 1894 году, и почтили памятью «усердие и упорство на их долгом пути к новой жизни».

ЭЛЕГИИ

Мы вступаем на кладбище в молчании, гуськом следуя за моим мужем, и он проводит нас прямо к захоронению Джеронимо, как будто давно знает к нему дорогу. Надгробие Джеронимо выделяется на фоне других вертикально поставленных простых надгробных плит – пирамиду, сложенную из скрепленных бетоном камней, венчает мраморный орел почти в натуральную величину. На маленьком постаменте у лап орла сложены сигареты, гармошка, пара карманных ножей; с деревьев вокруг надгробия свисают привязанные к веткам шейные и носовые платки, пояса, ремни и прочее, что посетители оставляют в качестве подношений.