Архив потерянных детей

Пока мы все дальше двигаемся на север в сторону горной цепи Уичита, я закрываю глаза и по примеру детей пытаюсь уснуть. Но мой разум беспокойно кружит, засасывается в воронку мыслей о детях, что потеряны, о других потерянных детях, мне вспоминаются две одинокие девочки, и воображение тут же рисует, как они бредут через пустыню, и возможно, даже где-то здесь, неподалеку.

Приходит мысль, что при записи звука для моего материала о потерянных детях надо использовать «Элегии». Но как? Я знаю, что потребуются голосовые заметки. Вероятно, я тоже должна коллекционировать звуки пространств, которые встречаются нам на пути, как это делает мой муж. Значит, я, как и он, тоже гоняюсь за призраками? Все это время я не до конца понимала, что имел в виду мой муж, говоря, что его коллекция звуков эха посвящена «призракам» Джеронимо, Кочиса и других апачей.

Но наблюдая сегодня днем, как он терпеливо расхаживает по кладбищу со своей микрофонной удочкой, а мальчик следует за ним по пятам, повесив отцовский «Порта-брейс» на плечо и слегка поднимая его для противовеса тяжеленной отцовской аппаратуре, оба в огромных наушниках, стараясь уловить шелест ветра в ветвях деревьев, стрекот насекомых в траве и особенно голоса птиц, все многообразие издаваемых ими причудливых звуков, – я, как мне кажется, начинаю понимать. Думаю, что муж намеревается записывать звуки, которые сегодня гуляют в тех же пространствах, где когда-то в прошлом двигались, ходили, разговаривали, пели Джеронимо и другие апачи. Что муж старается тем или иным образом улавливать их прошлое присутствие в мире и сделать его, несмотря на их нынешнее отсутствие, слышимым, что он для этого собирает и записывает всевозможные отзвуки прошлого, все еще вибрирующие их былым присутствием. Когда на кладбище, где упокоен Джеронимо, поет птица или ветер играет в ветвях кедров, эта птица и эти ветви как бы высвечивают пространство карты, звуковой ландшафт, в котором когда-то существовал Джеронимо. Коллекция звуков эха мыслится мужем не собранием навсегда ушедших звуков – такое в принципе невозможно, – а, скорее, как коллекция звуков, которые присутствовали в этом месте на момент записи и которые, когда мы их слушаем, напоминали бы нам о других звуках, навсегда утраченных.

Дорога наконец приводит нас в Медисин-парк, где мы снимаем домишко без особых удобств, зато есть симпатичная веранда с видом на горную речку. Есть в домике и кухня с самым необходимым, ванная-туалет и четыре спальных места, больше смахивающие на армейские койки, на которые мы укладываем спящих детей, а потом и самих себя, хотя наши тела скорее жестко приземляются, чем утопают в них, отяжелевшие и безвольные, как срубленные деревья, и тут же засыпаем.

АРХИВ

На следующее утро я просыпаюсь до рассвета, полная желания работать и записывать звуковые заметки. Остальное семейство еще спит, и я на цыпочках крадусь в туалет, умываю лицо, потом беру сумку и выхожу на улицу. Воздух дышит мне в лицо прохладой, пока я иду к машине, припаркованной перед домиком у мусорных контейнеров. Я достаю из бардачка свой диктофон и нашу необъятную карту, по которой отслеживаю наши дневные переезды.

Я сижу на ступеньке веранды, над порогом горит фонарь, потому что еще не совсем рассвело. Для начала я ищу на карте место, где мы сейчас находимся. Оказывается, сейчас мы гораздо дальше от дома, чем я думала, – в животе медленным вихрем закручивается страх и затопляет меня, как прилив в полнолуние. Я включаю диктофон и записываю единственную голосовую заметку:

Сейчас мы намного ближе к конечному пункту поездки, чем к ее началу.

Затем я достаю из сумки «Элегии», распухшие от заложенных между страницами снимков мальчика. Я вынимаю их из книги один за одним и стопочкой складываю рядом с собой. Некоторые снимки удались, а какие-то даже очень удались, и, снова включив диктофон, я в общих чертах описываю, что изображено на некоторых. Последний снимок, с надгробием, великолепен, но жесток. Я наговариваю на диктофон:

Верхний свод надгробного памятника вождю Кочису, может, и превосходно сработан, но выгравированное на нем имя отчего-то стерлось, и прочитать его невозможно.

Я в последний раз пролистываю книжицу, убеждаясь, что в ней больше не осталось ни одного снимка, а потом изучаю ее. Я еще раз оглядываю скромную обложку, скольжу взглядом по тексту на задней сторонке обложки и в конце концов открываю книжицу на странице, где начинается собственно текст:

(ЭЛЕГИЯ ПЕРВАЯ)