Архив потерянных детей

Па рассказывал, как Джеронимо и его отряд стали последними на всем континенте, кто сдался белоглазым. Пятнадцать мужчин, девять женщин, трое детей и сам Джеронимо. Они были последние свободные люди среди индейцев, говорил па и сказал, что мы всегда должны это помнить. До того как сдаться, они скитались по высоким горам, которые называются Сьерра-Мадре, они вырывались из резерваций, совершали набеги на поселения, поубивали много подлых синих мундиров и много подлых мексиканских солдат.

Ты слушала и смотрела в окно. Я слушал и держался за спинку папиного водительского кресла и иногда придвигался поближе к нему. Он держал руль обеими руками и смотрел всегда только на дорогу перед машиной. До того как Джеронимо упал с коня и умер, рассказывал па, его последними словами были: «Я не должен был сдаваться. Я должен был воевать до последнего, пока не останусь последним из живых». Так рассказывал нам па. Думаю, это правда, Джеронимо так и сказал, хотя па добавил, что на самом деле никто этого знать не мог, потому что не осталось никаких записей и ничего другого, что могло бы подтвердить это. Па сказал, что, когда Джеронимо сдался, генерал и его солдаты двинулись по безбожной пустыне в Каньоне Скелета и погнали перед собой Джеронимо с его отрядом, точно на корабль черный баранов блеющих тащили. И через два дня, сказал па, они достигли Боуи, и там их запихали в вагон поезда и услали на восток, в дальнюю даль от всех и вся. Я спросил у па, что было потом, и при этом думал об отряде Джеронимо, но также думал о маминых потерянных детях, ведь те тоже ехали на поездах, не зная, куда и зачем и что с ними будет дальше.

Иногда во время рассказов па я рисовал карту его исторического рассказа пальцем на спинке его водительского кресла, и на моей карте бывало полно стрел, стрелы указывали во все стороны, их выстреливали, стрелы рассекали воздух, пущенные на скаку, стрелы перелетали через реки, половина стрел исчезала, точно призраки, стрелы пускали из темных горных пещер, а некоторые стрелы, обмазанные ядом рогатого гремучника, указывали в небо, и никто не видел моих нарисованных пальцем карт, только мы с тобой.

Нарисованные пальцем карты я изобрел и усовершенствовал еще задолго до нашей поездки. Во втором классе, когда я сидел за партой над упражнением по парам чисел или на чистописании, мне нравилось воображать себе места, где сейчас могут быть мои ма с па, потому что мне было одиноко и я скучал по ним, но, вообще-то, я не очень уверен почему. Когда я заканчивал упражнение с числами или дописывал строчку с A или H, я иногда соскальзывал карандашным грифелем с тетради и рисовал на парте. А нам строго воспрещалось рисовать на партах. Но я закрывал глаза и представлял себе, как ма и па едут в подземке, проезжают пять остановок по одной линии до спального района, потом выходят и идут три квартала на восток. И пока я представлял себе все это, мой карандаш повторял их путь, пять вверх, потом три вправо. Я рисовал свои воображаемые карты много недель, и в какой-то момент моя парта оказалась вся изрисована этими чудесными маршрутами, и я в точности знал, как по ним проехать, ну, типа того. Пока однажды учительница не нажаловалась директору, что я целыми днями рисую на парте каракули, вместо того чтобы работать на уроках, а директор сказал потом ма и па, что я испортил школьное имущество. Кончилось тем, что нам пришлось уплатить штраф в пятьдесят долларов, и па сказал, что я должен их отработать помощью ма по хозяйству. После того случая я все равно продолжал рисовать карты на парте, только уже не карандашом, а кончиком пальца, так что больше их никто не видел, а только я один. Это и называется пальцекартографией.

Я знал, что ты прекрасно видела мои пальцекарты, потому что, когда я рисовал их на спинке папиного кресла, ты уставлялась на них долгим-долгим взглядом, какой появляется у тебя, когда ты смотришь на что-то, что хочешь понять. И в умении понимать пальцекарты, как и во многих других вещах, мы были с тобой отдельно от всех других, в одиночестве на двоих, только ты и я.

А через несколько лет, рассказывал нам па, случилось так, что апачей снова затолкали в поезд и отправили в место, называемое фортом Силл, и там большинство из них умерли, и их похоронили на тамошнем кладбище. Я слушал эту часть истории, но не рисовал ее, потому как эта часть была ненарисуемая. Ты-то, Мемфис, уже не помнишь, но мы все вместе пошли на то кладбище, и я снимал могилы апачей: вождя Локо, вождя Наны, вождя Чиуауа, Мангаса Колорадаса, Найче, Ху и, конечно, Джеронимо и вождя Кочиса.