Архив потерянных детей

Плети лиан, опутывающих низко свисающие ветви деревьев, стегали их голые плечи, шершавили щеки. Сейчас они, кто сидя, кто лежа устроившись на чешуйчатой крыше гондолы, ехали через огромный массив тропических джунглей, где приходилось сторожиться людей, но также остерегаться растений и животных. Поезд и тот больше крался, чем ехал с обычной своей скоростью, словно тоже осторожничал, боялся потревожить обитающую в подлеске жизнь. Всех семерых, искусанных москитами, покрывали с ног до головы розовые волдыри, волдыри потом наливались багровым, как синяки, потом коричневели, а потом исчезали, но впрыснутый в их тела яд денге, костоломной лихорадки, никуда не девался.

Джунгли обступали их со всех сторон, беспросветные, полные потаенных ужасов. Джунгли душили, рождали у них желание убежать, спрятаться, но ни просвета, ни облегчения не предвиделось. В их головах плавал тяжелый воздух, бродила лихорадка. Наяву цвета джунглей, их зловонные испарения насылали им в открытые глаза воспаленные видения. Во снах их одолевали кошмары, преследовали жуткие картины липких языков, пожелтевших зубов, иссохших старческих рук. Все это они видели как-то ночью, когда лежали без сна и, несмотря на душную жару, тряслись в пробирающем до костей ознобе, и все они увидели эту жуть, это проплывающее мимо тело мертвеца, подвешенного в петле на дереве. Их провожатый сказал им, что повешенный больше уже не человек, велел выбросить его из головы, не сметь молиться за него, он уже ничто, а только мясо для насекомых да кости для зверей. Он сказал детям, пеняйте на себя, коли ошибетесь или невпопад дернетесь, тоже тогда станете ничем, мясом да костями, трупаками, отрезанными бошками. И снова пересчитал их по головам. Сам себе проорал команду: «Лейтенант, счет по головам! Сосчитать покойников!» – и сам себе ответил: «Есть, сэр!» – и начал пересчитывать их, шлепая по головам, когда называл очередной номер: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь.

Здесь ма прервала чтение и сказала: может, лучше она почитает нам что-нибудь другое? Но ты уже заснула, а я не хотел, я сказал: нет, ма, читай дальше, все равно она уже спит. А я совсем почти взрослый. В комиксах и тех больше жестокостей, чем в этой книжке. Тогда она снова прокашлялась и продолжила:

Пока они на крыше вагона проезжали джунгли, все семеро, стараясь заснуть и одновременно боясь заснуть, до них долетали байки и слухи. «Полон бандитов и убийц», – переговаривались люди. Всем «вырежут… сердце, на конец копья насадят», – говорила женщина, ехавшая на крытом вагоне. «Одному вырвали оба глаза и все имение отняли», – говорили они. И еще говорили: «Местами осыпалась, там еще подмазана». Слова перелетали вдоль вагонных крыш быстрее, чем двигался сам поезд, и достигали семерых детей, и те старались не слушать этих слов, но слова сами лезли им в уши. Те слова жалили не хуже москитов, впрыскивали страшные мысли в их головы, заполняли их, заползали внутрь их тел через все поры.

Один мальчик, тот, что номер шесть, мальчик, чьи пальцы на ногах врачевала девушка с бадейкой, каждую ночь сворачивался зародышем и все дожидался сна. Он пробовал вспоминать своего деда, но старика больше не было даже в закоулках его мыслей, а с ним из мыслей исчезли и омары. Прежняя его жизнь постепенно стиралась. Он то сворачивался клубком, то плашмя раскидывался, обращая лицо к небу, крутился и ворочался, тщетно призывая сон. Тогда он пытался вспоминать мягкие руки девушки, вырезавшие кусачками сломанный ноготь на его ноге, вызывал в памяти ее черные глаза и представлял, что эти глаза смотрят на него сейчас, что ее голые руки осторожно касаются его тела, проникая в самые потаенные уголки. Но как он ни старался, его рассудок упрямо подсовывал ему другие клешни, не те, что у омаров, а огромные железные клешни зверюги, что ползла сейчас, ритмично покачиваясь, по железным рельсам.

Ночами дети не осмеливались слишком надолго закрывать глаза, а когда их глаза все же смыкались, сны о будущем никогда не являлись им, не показывали, что будет с ними дальше. Ничто, кроме джунглей и помимо джунглей, не могло нарисовать им их воображение, пока джунгли держали их своей цепкой хваткой. За исключением одной ночи, когда самый старший мальчик, мальчик семь, предложил им рассказать историю.

Хотите послушать одну историю? – спросил он.

Да, ответил кто-то из младших. Будь добр, да, расскажи. Дети постарше не сказали ничего, но тоже хотели послушать историю.

Хорошо, расскажу, но после, как расскажу, чур, вы все закроете глаза и будете думать о ней, о том, что она на самом деле означает, и не будете думать о поезде, о провожатом, о джунглях и вообще о чем-то.

Идет, сказал один. Ладно, сказал другой. Хорошо, да, сказали они.

Обещаете?

Они все пообещали. Все согласились.

Рассказывай, сказали они. Начинай уже.

Ладно, рассказываю, история такая: «Когда он проснулся, динозавр все еще был там»[83].

Никакая это не история, сказал один из старших мальчиков.

Ш-ш-ш, шикнула на него одна из девочек. Мы же обещали. Мы сами пообещали молчать и думать об этой истории.