Архивное дело

Разговор между Инюшкиным и Кротовым сам собою выстроился по принципу «А помнишь?». Антон Бирюков, не перебивая, слушал ветеранов и узнавал такие факты, которые ему, родившемуся после Отечественной войны, даже и в голову никогда не могли бы прийти. Он с детства знал родную Березовку почти такой, какая она есть теперь. Знал односельчан, которые хотя и старятся с годами, но вроде бы остаются все теми же. История родного села для него была неразрывна с историей страны: Октябрьская революция, Гражданская война, коллективизация, напряженные пятилетки, война Отечественная и… мирная послевоенная жизнь, без голода и лишений. Все это, начиная со школьных лет, укладывалось в его сознании полагающейся по учебной программе информацией, без особых эмоциональных оттенков. Казалось, основные события происходили где-то в далеких местах, расписанных в художественных книгах и показанных в кинофильмах. И все это вроде бы было не с настоящими людьми, а с актерами, изображающими тех или иных лиц. Сейчас же рядом с Антоном сидели реальные земляки и говорили о реальных событиях, произошедших вот здесь, на березовской земле. И эти земляки воочию знали загадочного Жаркова, судя по всему, немало сделавшего хорошего для березовцев и по неизвестной причине почти исчезнувшего из их памяти.

Когда воспоминания ветеранов поугасли, Бирюков обратился к Инюшкину:

– Арсентий Ефимович, почему Торчков в своих «мемуарах» утверждает, будто Жарков не давал в обиду «врагов народа»?

– Кого именно?

– Например, Осипа Екашева из Серебровки.

– Да какой он враг?! – удивился Инюшкин. – Осип Екашев был трудяга до седьмого пота. Батраков никогда не держал, все хозяйство на собственной горбушке волочил. Ну а если долго не хотел в колхоз вступать, так это дело было полюбовное. Жарков за коллективизацию, конечно, агитировал – линия партии такая была, – однако под наганом никого в колхоз не загонял. На первых порах у нас много единоличников насчитывалось. Постепенно, к тридцать первому году, все они поняли, что упорный Сталин от своей задумки ни на шаг не отступит, и влились в колхозное общество.

– А кузнец Половников когда вступил в колхоз?

– Степан с первого дня не отказывал в ремонте колхозной техники. Половников хлебопашеством не занимался. Кузница его кормила. Правда, коровенку держал да еще сивая монголка у него была, чтобы дровишек либо сенца на зиму подвезти. При коллективизации эту лошадь за кузницей закрепили для вспомогательных работ.

– После исчезновения Жаркова кузнеца не арестовывали?

– Тогда многих на допросы вызывали, но насчет ареста… не знаю, – Инюшкин глянул на Кротова. – Может, Федорыч, ты что-нибудь помнишь? Половниковы от вашего дома наискосок жили…

Кротов пожал плечами:

– Похороны Степана помню – жена его очень сильно над гробом голосила. А об аресте Половникова мне неизвестно.

– И еще, Арсентий Ефимович: о каких костылях, обнаруженных у Половникова, Торчков упоминает? – снова спросил Антон.

Инюшкин усмехнулся:

– Кумбрык, как всегда, перепутал кислое с пресным. Степану Половникову на империалистической осколком снаряда ступню раздробило, и вернулся Степан с войны на костылях. Нога с годами поджила. Стал кузнец, прихрамывая, ходить, как говорится, на своих двоих. А костыли раньше делали крепкие, из дуба. Половников за ненадобностью отдал их Жаркову. Дядя Афоня, помню, шутил, что дохромает на царских костылях до коммунизма. Стой… – Арсентий Ефимович словно запнулся на полуслове. – Знаешь, Игнатьич, смутно мерещится, вроде бы Жарков, расставаясь со мной в тот вечер, не то пошутил, не то всерьез сказал: «Ну, Арсюшка, завтра, пожалуй, я без твоей помощи Аплодисмента запрягу»…

– К чему это было сказано?

– Не могу сообразить. Или дядя Афоня в одиночку куда-то ехать хотел, или иное что подразумевал… – Инюшкин вновь задумался. – Вот, Игнатьич, еще подробность вспомнилась: Афанасий Кирилыч никогда не расставался с колхозной печатью. Она всегда у него в нутряном кармане кожаной тужурки хранилась, в железной баночке из-под вазелина. Как понадобится заверить какой-нибудь документ, Жарков вытащит печатку, хукнет несколько раз на нее и – шлеп по бумаге!

– Какие отношения у Жаркова с народом были?

– Народ за Афанасия Кирилыча горой стоял.

– Обожди, Ефимыч, обожди, – вдруг заторопился Кротов. – А помнишь, как после пожара на крупорушке Жарков чуть не пришиб костылем Илью Хоботишкина?..

– Такого поганца, как Хоботишкин, мало было пришибить, – Арсентий Ефимович сердито шевельнул усами. – Его по тем строгим временам за учиненный поджог могли запросто расстрелять. Однако Афанасий Кирилыч, когда перекипел, заступился за поджигателя и отправил Илью с его выводком живехоньким в Нарым.

– Не затаил ли Хоботишкин на Жаркова зло за раскулачивание? – спросил Антон.

Инюшкин развел руками:

– Кто знает… Вообще-то Илья – мужик нехороший был, хитрый. Вечно прибеднялся. В допотопном армячишке ходил, а такой двухэтажный домина в Березовке имел, какого ни у кого не было. Мог, конечно, он затаить камень за пазухой. Только, Игнатьич, если подумать, из Нарыма до Березовки никакой камень не долетит.