Арлекин

Малиновский заметил его строптивое поведение, попытался было увещевать, но Тредиаковский – неслыханная наглость! – молча все выслушал и, не сказав ни слова, удалился. Теперь он не верил ни одному слову наставника.

Неповиновение должно было быть наказано, и Васька ждал, но учитель, вопреки ожиданиям, не казнил, а драму о Тите начал разучивать со школярами, как бы подчеркивая даруемое прощение. И Василий испугался, что выдаст себя, и пришел, но роли были розданы, он получил самую незначительную, самую маленькую, бессловесную. Тита играл Адодуров.

Получилось так, что он снова продался.

Отца Платона не мог видеть. Не мог слышать его голос, но был вынужден улыбаться и внимать. Такова была расплата. Но она оказалась ничтожной по сравнению с тем, что еще предстояло пережить.

15

Слух распространился мгновенно. Василий заметил, как его стали обходить стороной, перестали здороваться. А когда вечером в спальне за ним захлопнули дверь, наложив запор изнутри, понял, что пришла настоящая расплата.

«Неужели сам префект?» – подумал он, отступая в угол, куда теснили напирающие суровые лица однокашников.

– Ребята, я не верю, – раздался голос Монокулюса, но никто Алешку не слушал.

Он молчал, затем начал оправдываться – мелочно, гаденько – вина давила, и мучители-мстители еще больше убеждались в своей правоте.

Не было ответа на их вопрос: «Зачем?»

– Мы знаем, знаем, сам Василиск сознался, оговорился случайно, – кричали они, выталкивая вперед сжавшегося в комочек фискала Ромку Яковлева…

– Не плачь, я все равно не верю, – шепнул ему ночью Алешка.

Васька только отвернулся к стенке и сжал зубами подушку. Вот так же было обидно в детстве, когда отец наказал за краденый виноград. Но только он был невиновен, а сегодня…

Утром отец Платон заметил синяк под глазом и приказал сечь его за драку до тех пор, пока не выдаст участников, – драки в академии запрещались. «С кем дрался?» – вопрошал экзекутор, но Василий молчал, искупляя свой и его грехи одновременно.

Розги принесли облегчение. Но розги убедили ребят в его невиновности и многому научили. Он стал спокоен, тих, неприметен и продолжал отлично учиться. Разговаривал теперь только с Васяткой и Алешкой – эти были проверенные друзья. Остальных избегал.

Он ждал лета и понял, что в академию не ступит больше ни ногой, проклял себя, что не сбежал сразу, но потом успокоился, убедился, что не трусость, а гордость заставила его окончить год и поспешить к Коробову. Только Прохор Матвеевич один во всей Москве мог дать работу где-нибудь подальше, мог пристроить так, чтобы никогда не видеть этих ненавистных стен.

Он их увидел, пришел в сентябре назад. То, что он замыслил, было выше самих помыслов. Следовало смириться и ждать.

Розги префекта Малиновского приучили к терпению.

16

Он работал у Коробова, но к решающему разговору не приступал. Оттягивал, поджидал удачливый день, тем более что торопиться теперь было некуда. Сибилев по Васькиной просьбе пристроил Адодурова и Монокулюса в переписчики к купцу из Замоскворечья, и, малозанятые, работавшие лишь полдня за харчи и ночлег, в послеобеденные часы они неизменно появлялись на головкинском подворье. Трех друзей объединило новое общее увлечение – Васька читал им вслух «Аргениду», героическую повесть, сочиненную знаменитым шотландским мыслителем и поэтом Иоганном Барклаем. Книгу эту он еще в прошлом году подметил в графской библиотеке, и нынешний интерес к ней был не случаен. Неоднократно на уроках Василиск поносил Барклаев «Сатирикон» как творение, возносящее хулу не только на отцов иезуитов, но и на всю Церковь вообще. Запретность крамольного автора и ненависть к Малиновскому лишь острее разожгли любопытство Василия к творениям скончавшегося в прошлом столетии шотландского сочинителя. Но, вопреки ожиданиям, «Аргенида» оказалась не ехидной сатирой, а могучей эпической поэмой, начертанной мерной и отточенной латинской прозой.