Арлекин

Раз приехал Иван, то вмиг все и решилось. Не зря, оказалось, приглядывался Коробов к Ваське – граф Головкин наказал в письме подыскать ему в Гаагу на секретарскую должность молодого, способного к языкам человека. Сватом выступил Ильинский, и Прохор Матвеевич тут же дал свое согласие. Иван бросился убеждать Тредиаковского, не замечая, что понапрасну тратит время, – Василий готов был ехать хоть в адское пекло, лишь бы удрать из Москвы. Но не таков был Ильинский – его сложно было остановить: он говорил и говорил – о Голландии, стране, почитаемой покойным Петром Великим, о Париже – столице знаний, манер, поэтов – и откровенно завидовал своему подопечному, ему самому не довелось побывать дальше Франкфурта, где он недолго учился в университете. Он рассказывал и о немцах, обожающих музыку, о песнопениях-концертах, о мессе, звучной и чрезвычайно пылкой, сулил многочисленные поездки по свету с дипломатической миссией: «Жизнь у тебя станет райская. Выучишь языки, поглядишь Европу, а там, может, вернешься в академию переводчиком. Только книги откроют глаза России, прекрасные новые книги!»

И снова жизнь, как вот-вот готовая лопнуть почка, была молода, свежа, и чувствовал Василий себя счастливцем, и мысленно пред взором вставала таинственная Голландия, Голландия, знакомая и неведомая с детства. Что было ему теперь до заманчивых посулов Малиновского!

Но человек был нужен только с весны следующего, двадцать шестого года, а посему решили графу отписать, а Ваське пока учиться дальше, затаиться и не подавать виду.

Он и не подозревал, что ректор и префект не забыли талантливого ученика и по-своему собрались устроить его грядущую судьбу.

17

Отец Платон знал, что живет правильно. Не оттого ли, веря в свои силы, часто терзался сомнениями? Ведь сила постоянно нуждается в самоутверждении.

Нет, никогда немощность не вызывала уважения и преклонения, убеждал он себя. Сильный духом и крепкий разумом правит – остальные повинуются ему как господину, ибо доверяют. Страх – достояние глупцов. Так было и так будет – немногие пекутся о многих, словно заключили негласный договор о взаимной любви, и лишь в крайнем случае, когда нарушаются его пункты, следует применять наказание, дабы восстановился пошатнувшийся порядок. Возмутитель ищет только зла, поэтому жестокий ангел будет послан против него! Блюститель законов обречен на одиночество, он не вправе высказывать чувства – свершив приговор, он, преисполненный сознания собственного долга, все же страдает как человек, но никто и никогда не должен видеть его сочувствия, ибо прослывет тогда страж закона безвольным и удостоится презрения подчиненных своих. Такова суровая обязанность, налагаемая на него жизнью. Любовь и забота о стаде движет воспитателем, но она прикрыта хладнокровной маской власти, лишь избранным дано проникнуться состраданием к наставнику.

Малиновский часто вспоминал историю с неудавшимся побегом. Как педагог он поступил верно, но где-то закралась досадная ошибка. Класс в будущем году обретет нового учителя в лице самого ректора, преподающего богословие, и он мало размышлял над их дальнейшими судьбами – он сделал все, что мог, и доволен содеянным. Но один из них больно ранил самолюбие префекта, отвернулся, не оценил доверия, и его, самого способного, жалко было терять – слишком много душевных сил было на него затрачено, слишком большие надежды возлагал на него Платон Малиновский.

Он умен, а значит, неспроста затаил обиду. Говорится же, что на разумного сильнее действует выговор, нежели на глупого сто ударов. Не перегнул ли он палку, наказав юношу перед классом? Да, он казнил намеренно, рассчитывая сломить упрямство, подчинить окончательно, запугать, но ученик выказал необычайное упорство, почти бесстрашие. Теперь как никогда важно было Малиновскому покорить строптивого. Неужели упустил, потерял навсегда? Нет, не хотелось мириться с подобными мыслями. Со временем все встанет на свои места, он еще завоюет почтение одаренного юноши, бросившего вызов ему как педагогу. Во всем виноват его предшественник – отец Илиодор; мягкость, мягкость – теперь он пожинает ее развращающие плоды. Но неужели он так сух и ужасен для воспитанников, как василиск? Обида терзала сердце, и внутренний голос успокаивал, убеждал в своей правоте. Они слишком юны и неопытны, чтобы судить старшего, отца своего. Да, именно отца, ведь как родитель открылся он перед Тредиаковским и заслужил в ответ презрение и страх. Видно, не следовало подвергать его унизительному истязанию – он умен в отличие от своих однокашников, побои мало принесут ему пользы, только ожесточат. Он еще переубедит его – слово властно над юношей, слово, а не розги! Но не давала покоя мысль: вдруг станет упорствовать, не покорится? Что ж, печально будет расставаться со своими мечтами, с планами, что вынашивал на его счет, очень печально. Но вызов брошен – предстоит нелегкая борьба за его душу, и он победит, ибо верит в свои силы.