Арлекин

Уже год как служил Ильинский переводчиком в Академии наук, и только прямое поручение президента Блюментроста заставило его оторваться от новой и, как он считал, полезной для России работы. Но Иван был рад поездке, сам в нее напросился – давно хотелось лицезреть стародавних московских друзей и родную Первопрестольную – богомольно-колокольно-крамольную, оскорбленную на приклепанный сваями к болотам быстро растущий Петербург.

Вечерами стало не до чтения – еще по привычке пообсуждали с вновь приехавшим «Аргениду», но так как на ее счет мнения у всех были одинаковы, то больше шутили и пели, сдвигая кубки, протяжную «Всегда есть в свете Фортуна пременна». Враз, словно повернулась к ним судьба благосклонным боком, друзьям стало весело и хорошо: они беспрерывно смеялись, на разные лады величая воцарившегося за столом Ильинского. Обычно под конец вечеринки Василий принимался потешать их коротенькими сценками – вставал посредине комнаты и исполнял школярскую песенку вроде всем полюбившейся «За что, Купида, стрелами стреляешь?» Он пел с такой искренней веселостью, с таким задорным лукавством и ловкостью подчеркивал комизм мелодии ужимками, щелчками языка и резкой сменой дикции, становился вдруг в такую смешную позу любовника растерянного или отчаявшегося, подтверждая движениями рук движения смущенной души, что заставлял хохотать всю компанию, и припев не пели, а выкрикивали с надсадным стоном и слезами и долго дышали после, махая руками – как бы загребая ими ускользающий воздух.

Коробов с нескрываемым удовольствием посещал их «богохульственные куртаги» и тянул во все горло старую московскую:

Пейте, братцы, попейте,
А на землю не лейте!
Друг друга возлюбите,
Лукаво же не творите!

С приездом Ивана слетели с него остатки чинности.

И шатались свечные тени по стенам, и Ильинский рассказывал петербургские сплетни без опаски – все здесь были свои, все любили друг друга, лукавства же не творили.

Бурно приветствовал Иван поэтические успехи Тредиаковского и, прочитав обе драмы, остался ими доволен. Узнав же Василиевы опасения по поводу странной привязанности к нему Малиновского, ничуть не удивился.

– Отец Платон – политик, ты правильно сторонишься его. Он и ему подобные цепляются за способных учеников, пытаются одурманить их красивыми словами, перетянуть на свою сторону. После смерти великого монарха они вновь воспрянули духом и плетут нити нового заговора, но их карта бита. В Москве по старинке еще имеют они прежний вес, но российские судьбы решаются теперь на берегах Невы.

И Иван рисовал перед ними светлое царство знаний, которое начнет насаждать в России Академия наук под эгидой просвещенных профессоров, лучших знатоков своего дела, выписанных из европейских университетов.

– Наука и разум решат все, изменят все к лучшему, продолжат начатое Петром, дайте только срок! – Иван кипятился, теребил по обыкновению обшлага старого кафтана. – Только наука и разум. У вас в Москве все умерло. Кроме богословия и риторики, которые признают заиконоспасские учителя, существуют еще и физика, и геометрия, и натуральная история, и близок день, когда они преобразят отсталую в науках Россию, сравняют ее в знаниях со всем передовым миром. Следует учиться обогащать себя новейшими достижениями, а не корпеть над одними только теологическими трактатами. Конечно, они ухватились за талант Тредиаковского, им он необходим именно сейчас, когда все здравомыслящие бегут от них, как от зловредной чумы. Нет, не архимандриту Вишневскому и Платону Малиновскому, помешавшимся на восстановлении патриаршества, Аристотеле и Симеоне Полоцком, суждено вести страну вперед. Спросите у них, что такое страус, и с уверенностью, им свойственной, ничтоже сумняшеся процитируют вам то место у Плиния, где римский историк высказывает чудовищное на сегодняшний взгляд утверждение, что редкая птица – результат любви жирафа и африканского комара. Знания они черпают из освященных древними устоями книг, но никогда не понять им, что время не замерло на месте, что натуральная история потому так и названа, что более всего походит на историю человечества, нежели на физику например, – ведь прошлое с его просчетами и ошибками, разного рода случайностями (благоприятными и неблагоприятными) во многом определяет настоящее. Во многом, но не во всем, ибо верх природы – человек, призванный при помощи разума и опытов познать законы божественного творения. Новый человек, а не принимающие на веру рассуждения давно ушедших в небытие философов древности. О! Я нисколько не отрицаю их заслуг, но ведь пора, пора трезвее глядеть на вещи, а не замыкаться в дебрях одной лишь схоластики!

Рассказывая, какие интриги замышляют московские церковники против Прокоповича, стремясь погубить осененные его разумом добрые начинания, Иван весь дрожал от гнева. Не раз возвращался он к этой больной теме, и даже Коробов, кажется, что-то уяснил себе и начал потихоньку соглашаться, переубежденный страстными проповедями-монологами вспыльчивого Ильинского.