Арлекин. Судьба гения

Так вот колдовала музыка – она накатывала и отбегала волнами колеблющихся триолей, и постепенно прорастал гул, переходя в более высокие регистры, – то впрягались в мелодическое движение новые голоса: тянули, несли, катили, – трубили духовые, и затихали, затихали и возрождались, возрождались и затихали дальше звуки, обозначая окончания оркестровых сюит, и их названия: «Прилив и отлив», «Бурный Эол», «Спящая Фетида», «Сюита Зеркал» – вполне соответствовали могуче вылепленным образам – хотелось спешно браться за кисть, а лучше толочь краски и белить холсты для великого мастера.

А разговоры? Конца не было бесконечным разговорам: в гостиных на набережных гамбургских флете – грязных и узких каналов, соединяющих Альстерское озеро, Билле и Эльбу, и в тихомолвной сени предместий Уленхорста и Харфестехуде, где у Ботигера имелся маленький домик – в нём вечерами собирались ценители, обсуждали прослушанный концерт или мессу, спетую в одной из пяти главных церквей Гамбурга. Уважая Тредиаковского, говорили по-французски, или в редких случаях Ботигер скоро-скоро переводил ему, и десятки незнакомых имён обрушивались на его голову: и Иоахим Бурмейстер, и Шейбе, и Скарлатти, и Пичем, и Кирхер, и Гендель, и Кристофер Бернхард, и великий риторик Шютц – все они были постоянными почётными членами музыкальных бесед у Ботигера.

Все музы были сёстрами в этом домике, – Искусство одно выступало в блеске слепящих лучей, как сияющий патрон его Аполлон. Искусство было неделимо, и он не раз вспоминал суждения долговязого Андриана в гаагском «Весёлом петухе». Георг Филипп Телеман не стыдился писать стихи и читал их – Василий слушал мерный ритм и музыку близнецов-краеголосий, наслаждался звучанием его голоса.

Немудрено, что все тут поклонялись слову!

– Ведь фигуры музыки суть те же, что и украшательства риторики, – говорили они. – Настоящий разговор властвует над слушателями при помощи всевозможных аргументов и сочетаний особо ударных слогов – внушает то, что мог бы, казалось, сказать много проще. Так же ведь поступает и музыка, различной последовательностью периодов и расположением звуков разнообразно волнуя душу. Только свобода, дерзость, своеволие и напор способного музыканта перерождают обычного оркестранта в солиста-виртуоза – только дерзость и тяжёлый труд.

– Я не понимаю, что такое озарение, вдохновение, о котором пишут и толкуют наши итальянские маэстро, – говорил постоянно Телеман, – я знаю, что такое работа, изнуряющая работа, ставящая целью постижение тайн мастерства.

Раз поклонялись они слову, видя в нём Бога, то уж связать его с музыкой, слить в одно общее звучание было для них задачей наипервейшей – ведь главной частью идущей под орган литургии была проповедь. Здесь только полюбил Василий мятущийся дух многотрубного инструмента – у немцев он был страстен, а не слащаво-таинствен, как у католиков-французов.

О силе, о значении слов говорили постоянно, красивому найденному слову радовались, как запомнившейся мелодии.

– Смотрите, смотрите, о ужас, о страх! – выпевал с восхищением Иоганн Кунау, и не надо было перевода Ботигера – тембр голоса и мимика лица все рисовали слишком понятно.

– Когда говорится в стихах о страхе распятия, становится ли страшно читателю? – вопрошал кантор и сам отвечал: – Нет, не особо. А если поэт увеличит число и скажет: «страх, страх!» и шёпоту подпустит – «страх-х!», то, набегая и вопия – ах! ах! ах-х! – воздействие на читающих увеличится – не так ли и в музыке мы используем звуки? Когда я пою слово «страх», я весь дрожу, сам весь дрожу, – признавался великий певец.

И всплывали из глубин напевы: «Все, все-все-все силы ада!» – голосили певчие в академии, и создавалось впечатление множественности. И ещё один пример уловил он в рассказах Кунау. Кантор утверждал, что слово важнее всей фразы, а посему ратовал за неправильный порядок их в предложении. Так же и неправильные ударения – без них порой не втиснуть слово в ритм строки. И снова приходил на ум не немецкий, а давешний свой, русский пример – Богородичный распев: «И естеством быв человек нас ради». Именно – нас ради, а не ради нас, иначе ломался бы молящий голос.

И Кунау, и Телеман, и особенно многомудрый философ Майрад Шпис, любившие и ценившие концертную музыку, не брезговали музыкой народной, наоборот, они с особым интересом и пиететом собирали и распевали простонародные немецкие песни.

– Музыка любой страны – явление самобытное, древнее, и мы обязаны уловить это звучание – ведь её породил язык самой страны, – говорил Телеман. – Всем нам следует учиться у песни. Вот, к примеру, герр Василий – русский. Не могли бы вы спеть нам какие-нибудь ваши песни?

И Тредиаковский, понимая, почему это затеяно, пел «Туманы», духовные канты и даже печальную «Девушку-девицу».

Все пришли в восхищение, а особенно мекленбург-шверинская герцогиня Екатерина Иоанновна, приехавшая навестить музыкальный Гамбург. Дочь русского царя Иоанна Алексеевича была сражена: совсем не ожидала она услышать русского певца так далеко от чужбины – хитрый Ботигер не зря всё так подстроил.