Арлекин. Судьба гения

Он представил русского герцогине. Екатерина Иоанновна любила музыку[35], и все три дня её пребывания в городе Василий не отходил от властной дамы, исполняя её приказы, и, оттеснив её свиту, ловил на себе гневные взоры. Три дня сопровождал он герцогиню на гамбургских выездах, три дня был на недосягаемой ранее высоте, и это пришлось ему по душе, приятно было, а на прощальном балу в ратуше…

На прощальном балу в ратуше он танцевал с Констанс Перри, племянницей богатого французского коммерсанта. Она стрельнула глазками, затем пригляделась повнимательнее к своему партнёру, не слишком уверенно ступающему в танце, и, найдя его занятным, она…

Обольстила? Нет, совсем нет, приманила, чаровница, привадила, оплела сетью волшебной.

И вот уже вместе, и весело, и радостно, и легко на душе!

Ноябрь, декабрь…

Ей писал стихи, по-французски разумеется. Ей же рассказывал о России. Ей всё интересно, она редчайший собеседник – умеет внимать молча. Ей всё можно рассказать.

Дни замелькали, письмо от князя всё не шло, но теперь не страшно – рядом Констанс!

Констанс – значит постоянство, но он переделал по-русски в Верушку. Ты моя Вера! И исстрадавшаяся, одинокая в прошлом душа ликует, пляшет, поёт, в танце безудержном выкидывает коленца. Летят княжеские запретные денежки, летят – голубки, эх, без оглядки! Ах, Констанс! Заполошно стучит сердце в груди – Вера моя.

Улыбается. Она понимает.

Январь, февраль…

Уже и обижалась, и не пускала на порог, закрывала дверь, и снова звала, и летели надушенные конвертики, голубые с вензельком в уголке. Чаровница, одно слово чаровница!

Что ты улыбаешься? Жалко меня. Меня? Почему, Констанс? Что ты понимаешь? Как ты понимаешь?

Понимаешь…

Он бросается на колени, лепечет: «Чудо, чудо…»

Она любит, когда он говорит по-русски. Она гладит большую голову, и плакать хочется. Он плачет, он всё рассказывает, всё: про отца Платона, про Тарриота, про Куракина-самодура, про Ботигера, который своей беспечностью подведёт его под плаху, он жалуется, скулит, теряет голову, а она понимает, гладит нежно-нежно – колдунья-говоруха, зашёптывает страх, гонит вон печали, прочит удачу – нет ей дел до политики, да и не понимает она ни слова по-русски. Значит, чувствует мелодию души?

Да, Констанс? Ах, Констанс, мир погиб из-за женщины, мир спасётся ею, предан будет и возродится, размножится, аки песок морской.

В стихах его она богиня, и пастушка, и нимфа. Он дарит ей свои безделицы, и она прячет их в шкатулку.

Она поёт беззаботно, воркует, вышивая у оконца.

Гладит ласковую собачонку. Глазки – чёрные угольки, и у хозяйки и у собачки – одна порода – огонь. На губах усмешка.

Ах, Вера, моя вера – Констанс!

Март – тепло разливанное.

И вот первое письмо от князя. 19 января скончался от оспы юный государь Пётр Второй. Стояли долгую службу.

Сумбурное письмо – одно ясно: Анна Иоанновна[36]!

У князя теперь полно забот и большие надежды, очень большие. Василию же приказано ждать, ждать и слушаться умницу Ботигера – отлично сработались, депеши пошли исправно!

Чудеса, ну и чудеса!

Князь спрашивает: что иезуиты? А что они – приглядываются, пока молчат. Это к лучшему. А ждать он теперь готов долго.

Констанс! Телеман! Ботигер!

Апрель…

Двадцатого числа женился Александр Борисович Куракин, но весть пришла уже в мае. Князь пишет о тьме российской, кою луч просвещения прободает. А пробьёт ли, напитает ли? Князь извещает, что двор жаждет света, и свет падёт на него – императрица Анна Иоанновна намерена изменить нравы, и он, Куракин, выполнит ею задуманное. Он не даст верховникам – членам Тайного совета – ущемить права императрицы, нет, только полноправная самодержавная властительница должна руководить государством Российским.

Звучит громко – похоже, князь достиг больших высот. (Ботигер откуда-то вызнал, что Куракин весьма пособил Анне Иоанновне при восшествии на престол, но волнительные и интересные подробности интриги не были известны даже всезнающему немцу.) Во всяком случае, письмо, похоже, подтверждает известия.

Новое меняется в России со старым? Ладно. Он сочинил эпиталамические стихи на брак его сиятельства князя Александра Борисовича и отослал с купцами. Он запрятал в виршах мысль: одел свой собственный голос в простые, обычные, всем российским людям понятные слова, а Аполлона-славословца заставил величать новобрачных громкими дремучими словесами на церковный манер – так, по обычаю, пышно поздравляет архиерей в соборе. Поймёт ли князь? Оценит ли стремление к простоте?

– Когда от музыкальной пьесы веет колдовством, когда скачки и трудные пассажи даже мастеру даются с трудом, а начинающий, не поняв, не разобравшись, уходит, плюясь и корча рожи, то мало проку в такой пьесе. Полезнее писать для избранных, – утверждал Телеман.

Если неразличимы искусства, то применимое к музыке следует приложить и к поэзии. Какие же простые и сладостные были слова в материнском баюканье:

Баюшки-баю!
Сохрани тебя
И помилуй тебя
Ангел твой —
Сохранитель твой…