Арлекин. Судьба гения

Город вставал рано: по солнцу. А оно было яркое и невероятно тёплое в этом сентябре: мелкие лужи сверкали, а в больших и глубоких отражалось небо с редкими облачками и огромным жёлтым кругом. Лишь со второй половины дня прилетал с залива ветер и гнал тучи, и темнело, и наступала осень. Но первая половина дня была – лето, и всякое живое дыхание ликовало, запасая тепло на зиму – последнее тепло уходящего года. Трава стояла совсем зелёная и сочная, и только, случайно сорвавшиеся, падали на землю листья.

Ещё не достигло солнце самой высокой точки на небосклоне, но было уже недалеко от неё, когда по прямой петербургской перспективе, к реке, начал своё шествие в сторону дома Василий Тредиаковский. Он именно шествовал: важно, улыбаясь про себя, – день выдался донельзя удачливый, и он радовался тому, откровенно радовался и перебирал в памяти случившееся за эти две недели, так наполненные значительными событиями, важными событиями, определяющими его судьбу, что он, не спеша шествуя к дому и пытаясь взвешивать и оценивать случившееся, на деле-то был одна радость, одно счастье, один порыв, а трезвость и расчёт в те минуты обитали далеко, и он, чуть пританцовывая, мысленно благодарил Фортуну, не зная, не ведая даже, что приберегла она, коварная, для него в этот всё более становящийся осенним день.

– Позвольте, милостивый государь, да в любое время, – радушно ответствовал вчера на его вопрос герр Шумахер. – Да вот хотя бы утром, сиречь к восьми часам приходите. Рад буду начать день с вас, а не с господ учёных – они, признаться, кроме как с претензиями ко мне ни с чем более не обращаются. – Он сморщил усталую гримасу и, кивнув почтительно, заспешил к португальскому инфанту, коего развлекали около печатных станков.

Позже, вручая в тот день Тредиаковскому свежие листы с виршами, он вновь похвалил перевод и вновь же извинялся за раннее, против правил назначенное рандеву.

– Увы, мне следует с полдня быть здесь, в Академии. Такова служба.

…Иоганн Даниил Шумахер разыскал его сразу по приезде – князь Куракин, уезжая со двором в Москву, оставил насчёт Тредиаковского весьма чёткие распоряжения. Но тогда господину библиотекарю недосуг было решать судьбу книги и близко знакомиться – в Петербург прибывал португальский инфант дон Эммануил; Шумахер весь был занят идеями развлечений знатного путешественника, который, по слухам, ещё и намеревался свататься к самой императрице. Посему в первую очередь он был краток и лишь просил помощи у господина Тредиаковского как у поэта («Князь говорил мне о вас!»). Следовало перевести на российский язык поздравительные латинские вирши.

Вирши были обыкновенные: комплиментарные и скучные – труда особого перевести их не составило. Важно, что ещё до знакомства герр Шумахер имел о нём мнение, и следовало ему окончательно понравиться, ибо, как сказывали друзья, сей умный немец заправлял всеми делами Академии даже в присутствии самого президента. Но в настоящее время господин президент пребывал со двором в Москве.

– Он крут и властолюбив, подозрителен и притом коварен и хитёр как змей, – уверяли в один голос Василия Адодуров и Ильинский.

Вопреки опасениям, господин Шумахер оказался галантным немолодым мужчиной, сорока с лишним лет, ещё сохранившим силу длинных пальцев, но заметно уже располневшим – брюшко не скрыть было и под тщательно подогнанным камзолом и старого шитья, длинным, ниже колен, шёлковым кафтаном.

Вместе с ним Василия встречал латинист, историк, редактор «Санкт-Петербургских ведомостей» и в скором времени, вероятно, зять всесильного библиотекаря профессор Миллер. Лицо он имел открытое и, как выяснилось много позже, был лишь на два года старше Тредиаковского; притом слыл за эрудита, и дальновидный Шумахер не зря, видать, пригласил его к себе – получив магистерский диплом давным-давно, господин библиотекарь, не скрывая, немного заискивал перед новомодным парижанином Тредиаковским. Заискивание это, звучавшее ещё в письмах в Париж и Гамбург, и здесь не угасло и выражалось в цветистых оборотах, в похвалах в общем-то заочных, ведь не перевод же виршей для инфанта было считать образчиком новой поэзии; но именно то, что обратились за помощью именно к нему, что подвели на приёме и познакомили с всесильным градоначальником Минихом[37], – все эти маленькие штришки убеждали Тредиаковского, что Шумахер им очарован или, на худой конец, откровенно лебезит. Это говорило в первую очередь о силе и могуществе Куракина – Василий понимал, что купается в лучах славы своего покровителя, но всё же, всё же – впервые коснулась его крылом своим слава. Точнее, не слава ещё, а полускандальная известность; на одежду его глазели на улицах, зазывая в гости, но он пока побывал только на приёме у Миниха да вот теперь у Шумахера, а Адодуров и Ильинский подогревали интерес столичных учёных к нему, пересказывая его впечатления от чужбины и воспевая его стихотворный и музыкальный дар. Василию пришлось забыть, что можно глядеть букой и стесняться, приходилось улыбаться налево и направо.