Арлекин. Судьба гения

Итак, опасения по поводу Шумахера развеялись. Вопреки весу и объёму, ножка у Иоганна Даниила была миниатюрная, и он семенил впереди Василия Кирилловича (вышел встречать к самой лестнице!), провожая гостя в залу. Величал по отчеству, но более звал галантно милостивым государем и рассыпался в комплиментах. Он прочёл книгу и французские стихи оценил особо, найдя их верхом изящества! Он также считал необходимым приложить их к роману для услаждения читающего света.

– Это будет чудесный подарок знатокам прекрасного!

Ему же самому, Шумахеру, книга станет уже вторым подарком, – право, он чувствует себя в неоплатном долгу.

– Простите, сударь, я не совсем понял вас? – отважился уточнить Тредиаковский.

– Ну как же, – словно бы и ждал вопроса библиотекарь.

Он вспомнил о двухлетней давности переписке с герром Бидлоо по поводу его статьи о калмыках.

Василий, признаться, не ожидал, что сейчас всплывёт столь незначительное дело, но никакого подвоха не углядел, наоборот, у себя дома Шумахер выглядел естественным, и видно было, что беседовать с Тредиаковским ему приятно.

Это радовало и обнадёживало.

– А как дела у герра Бидлоо с переизданием путешествий покойного Лебрюна? Сказать по чести, я потерял его из виду.

– О! – Шумахер расцвёл. И тут видно стало, что господин сочинитель не лишён авторского тщеславия. – Заказаны роскошные гравюры – издание должно впечатлять и покорять сразу. Кроме моей статьи предполагается приложить ещё дневниковые записки и переписку покойного исследователя. Вы же понимаете, как это важно для России, – Европа проявляет к нам большой интерес, но знает страну ещё очень и очень посредственно.

Шумахер принялся объяснять своему гостю, как собирается он перестроить Академию, ведь в век Анны Иоанновны начнётся истинное царство наук и изящного искусства.

Первоминутная натянутость исчезла. Шумахер говорил, Тредиаковский улыбался, Миллер более молчал. Вопрос о книге решился, а значит, визит оправдан, но неожиданно и он получил подарок. Заговорили о музыке – государыня императрица, сказывали, любила пение.

Тут настал черёд говорить Василию, и он, повествуя о гамбургской музыке, настоятельно объяснял необходимость музыкальных концертов в России…Теперь, шествуя по перспективе, Василий вспоминал, как ошеломил их, спев «Да здравствует днесь», – немцы хлопали согласно, как недавно Ботигер и Констанс. Тут же решено было (уже совместно, уже дружески) отпечатать полторы сотни экземпляров песни на отдельных листах.

– Это будет очень и очень кстати вам в Москве, – многозначительно качнул головой библиотекарь. – Если её высочество принцесса Екатерина Иоанновна по-прежнему к вам благосклонна, то, смею думать, вы не упустите момент… – Он поднял палец. – Впрочем, я верю в вашу звезду, а как известно, я приношу счастье!

И вот хладные пальцы рока нещадно коснулись лба и висков, а сердце сжал огненный обруч Фортуны, сжал и отпустил, и оно заколотилось, затрепыхалось, застучало… Кто бы мог подумать пять, шесть, три, два года назад, что так станут с ним говорить?

Что делаешь Ты с рабом Твоим, Господи? Возносишь, ибо питаешь надежды на талант мой, Тобою данный? О!.. – рвался из груди округлый вздох счастья, и туман наползал на глаза, и мерещилась белоснежная резная карета, лошади и кучер, щёлкающий бичом, и отбивал ритм мелькающих лошадиных ног хрустальный колокольчик: «Тлинь-тлинь-тлинь-донн!» – и всякое, всякое ещё, чёрт знает что такое, непонятное. И лестно было, и легко, и не покидало ощущение воздушности и вместе с тем собственной силы, значимости, – потому и вышагивал чинно по улице, тщательно обходя по краям лужи, – оберегая тем самым часть начинающейся карьеры: единственный нарядный голубой парижский кафтан-жюстокор и с большими бантами брюки. Кафтан по здешним понятиям был слишком смелым: сильно укороченный, с отложным воротником, обшитый ярким серебряным галуном.

– Императрица любит только светлые, воздушные цвета, и особенно небесно-голубой, – заметил, разглядывая наряд Тредиаковского, Шумахер.

И здесь, и здесь позаботилось Провидение! Как же не ликовать, спрашивается, как же не радоваться, как же не шествовать чинно, будто уже он член Академии наук Российской!

«Не может быть, не может быть всё так хорошо», – твердил он себе постоянно. И вздыхал счастливо, и плевал в глаза дьяволу через левое плечо. И всё было хорошо.

Хо-ро-шо!

Прямо с корабля поспешил он к Ивану Юрьевичу Ильинскому – к его Ивану! К кому же было ещё спешить в этом новом, опустевшем после отъезда двора городе?

Теперь его кумир, вершитель судьбы, показался низеньким человечком с заметной лысиной, и только глаза по-прежнему были печальны, добры и лучисты, и руки, не находя места, все теребили обшлага кафтана или барабанили по столу. Так же кашлял он в кулак, так же внимательно слушал собеседника, кажется, даже внимательнее, чем раньше. Он давно ждал: Куракин снесся с ним, предупредил, оставил Тредиаковскому письмо, деньги и записку к Шумахеру.