Арлекин. Судьба гения

Не поняли, ну да и ладно! Они радеют о своих нуждах, а Тредиаковский в своих мечтах замахнулся на большее, и Васята и Ильинский ему помогут – они в восторге от его идеи. Очистить русский язык от мудреной славенщизны церковной, сделать его единым для всех россиян – разве не исполнение это заветов императора Петра? Книжка… От неё зависит будущее. Как-то ещё её встретят? Ильинский и Адодуров прочат славу. А боязно, боязно, Господи, как боязно. Господи, и как же вместе с тем хорошо!

Он не заметил, как вышел к Неве. Тут стоял долго. Он не успел ещё привыкнуть к могучей реке. Солнце грело сильно, он распахнул кафтан и даже у камзола расстегнул несколько маленьких пуговиц. Стоял, смотрел на острова, на серую крепость, на мощные струи воды, свивающие бегущие воронки. Ветерок с реки ласкал грудь. Бабье лето спокойно и очаровательно, но так мимолётно: рраз! и промчалось, и дожди, дожди, а потом холода и морозы…

Надо было идти, он стронулся наконец с места в сторону дома и тогда уже очнулся, когда рушился на голову неожиданно и неотвратимо страшный крик: «Поди!» Ударилось копыто в камень – он слышал: ать! – лошадь уворачивалась на скаку. Вместе с руганью скользнул по плечу бич, и мокрый, запалённый бок скакуна задел-таки и откинул навзничь, прямо в лужу. И хорошо, что откинул, а то прокатилось бы по нему ещё и колесо: так же только обдало жирной грязью и проехало в двух дюймах от ног. Запряжённая цугом карета и кричащий верховой впереди неё неслись дальше по прямой стреле проспекта, и только испуганные лица лакеев с запяток смотрели назад: не убился ли?

Василий рванулся вверх и, замахав руками, попытался сохранить равновесие, но повело вниз, и он ухватился наконец за деревце у обочины – так дрожали ноги. Мокрый, грязный, принялся он отряхивать сукно, но бесполезно – нарядная одежда была выпачкана, на обшитые кружевами рукава рубашки было страшно смотреть. Он привалился к деревцу, и оно заходило ходуном в такт коленям. Но странно – злости он не чувствовал. Даже не хотелось запустить им вслед первым попавшим камнем. И жалко себя почти не было. Он стоял у деревца, как заведённый оттирая самые жирные и заметные куски грязи мокрым шейным платком, и бессильно улыбался одними глазами. Рот ещё был сжат, но, кажется, начинал сдаваться и он. Дрожь в ногах унималась, и вот он вскинул вверх за голову руки и… «Будьте вы прокляты, лихачи», – вздохнул незлобно, чтобы что-то сказать, уронил руки и диковато заулыбался, заулыбался, оглядываясь, – но благо никого вокруг не было. В той же луже, где только что побывал он, как сумасшедшие плескались два воробья.

На солнце наползала туча. День вступал в осеннюю свою половину.

Сейчас он не думал о Фортуне – он просто радовался, что остался жив. А можно ли обижаться на жизнь? Он устало покачал головой вослед давно исчезнувшей карете.

3

Из переписки В. К. Тредиаковского с И.-Д. Шумахером (перевод с французского)

Тредиаковский – Шумахеру

9 января 1731 г. Москва

«…Я могу сказать по правде, что моя книга входит здесь в моду и, к несчастью или к счастью, я также, вместе с ней. Честное слово, мосье, я не знаю, что делать: меня ищут со всех сторон, повсюду просят мою книгу…»

Тредиаковский – Шумахеру

18 января 1731 г. Москва

«…Суждения о моей книге различны, согласно различию лиц, их профессий и их вкусов. Придворные ею вполне довольны. Среди принадлежащих к духовенству есть такие, кто благожелательны ко мне; другие, которые обвиняют меня, как некогда обвиняли Овидия за его прекрасную книгу, где он рассуждает об искусстве любить, говорят, что я первый развратитель молодёжи, тем более что до меня она совершенно не знала прелести и сладкой тирании, которую причиняет любовь.

Что вы, сударь, думаете о ссоре, которую затевают со мною эти ханжи? Неужели они не знают, что сама природа, эта прекрасная и неутомимая владычица, заботится о том, чтобы научить всё юношество, что такое любовь. Ведь, наконец, наши отроки созданы так же, как и другие, и они не являются статуями, изваянными из мрамора и лишёнными всякой чувствительности; наоборот, они обладают всеми средствами, которые возбуждают у них эту страсть, они читают её в прекрасной книге, которую составляют русские красавицы, такие, какие очень редки в других местах.

Но оставим этим Тартюфам их суеверное бешенство; они не принадлежат к числу тех, кто может мне повредить. Ведь это – сволочь, которую в просторечии называют попами. Что касается людей светских, то некоторые из них мне рукоплещут, составляя мне похвалы в стихах, другие очень рады видеть меня лично и балуют меня. Есть, однако, и такие, кто меня порицают.