Арлекин. Судьба гения

Гедеон Вишневский ничем не выделял его на уроках, и, если бы не присутствие в академии Малиновского, Василий, наверное, вообще бы забыл свои прошлогодние переживания. Отец Платон остановился перед порогом последнего курсуса биенниума, двухгодичного цикла богословия, принял новых риторов (в их числе Адодурова, ставшего теперь первым учеником), и Василий больше от него не зависел. Но Тредиаковский ощущал, ощущал постоянно, что префект не забыл и по-прежнему неотступно следит за ним издалека, чувствовал и знал: Малиновский неоднократно интересовался у Васяты, чем занят «наш поэт».

А Василий действительно начал ощущать себя поэтом: с изумлением ловил себя на том, что мыслит пышными, не простыми словами, не обиходными, речевыми, а почерпнутыми из «Аргениды», из псалмопений, вообще отовсюду, где подглядел их ставший невероятно цепким и жадным глаз. Он копил слова целый день, и перед сном они укладывались в голове, ворочались в ней тяжёлым, постепенно лишь размываемым звуковым кошмаром.

После «Тита» он не переставал размышлять о Петре. Теперь, когда отошёл первый испуг утраты, когда официальная сторона траура затянулась во всепоглощающую воронку времени, можно было начинать думать о нём неспешно и основательно. Иван рассказами о грозном и жестоком, а порой слезливо-ласковом великом самодержце, которого Ильинскому доводилось видеть многажды, при разных жизненных обстоятельствах, разжёг Васькино воображение. Тредиаковский наконец осознал, что умер его кумир, его бог – умер человек, одной фразой распорядившийся судьбой случайно встретившегося мальчишки, обуздавший Фортуну, заправлявший ею, как заправлял счастьем и несчастьем тысяч и тысяч людей и людишек, как живущих, так и будущих, спешащих появиться на свет. Воистину был он отцом Отечеству. И не зря замаячила на горизонте Голландия, не зря выглядывала она из астраханских склянок Лебрюна – всё совпало не случайно, как не случайно она избрала именно его, безвестного миру поповского сына. Именно ему, Тредиаковскому, явился на миг образ властного высокого исполина, и, как бы ни отводил он глаза от своей судьбы, – она настигла его на дворе убогой капуцинской школы Марка Антония, и теперь, просиживая как на иголках богословские семинариумы, он грезил, вновь воскрешая в памяти лик императора, и думал о нём и о державном слове, соткавшем из неустойчивого детского миража Голландию – его будущее. Он вспоминал драму, что представляли студенты хирургического госпиталя, руководимые почтенным герром Бидлоо, приехавшим из Лейдена в Московию и здесь обрусевшим, слывшим знаменитым целителем, учёным и любителем сценического искусства.

Печально расползся занавес, обнажив символический гроб с мохнатыми чёрными кистями. Из глубины выступила Россия и обратилась к предстоящим, и Паллада, и Марс, и Нептун, потрясавший крашеным деревянным трезубцем, в один голос зарыдали о постигшем их безутешном горе. Старшие классы в обязательном порядке водили на представление, и там, в тесном сарае-театре, Васька задумал писать элегию.

Внутри себя услыхал он плач по Петру и так решил назвать зарождавшиеся вирши: услыхал стенающие фразы и позже, перенося в тиши библиотеки их на бумагу, вспомнил советы спасского регента. Отец Иероним учил сообразовывать силу голоса с характером содержания, заставляя торжественные псалмы петь напористо и сильно, а умилительно-плачевные исполнять темпом медленным, голосом покаянным, тихо-струйной мелодией подчёркивая скорбь, как пелись все песнопения Страстной седмицы. Но плач о Петре, который он замышлял, звучал громкоголосым речитативом канта, как в радостную Пасху, быстро и возвышенно, и он, помня покорившую мощь разящего Феофанова «Слова», невольно подражал речи оратора, постепенно наращивая смятение, усиливал порывы чувств: ободрял, возвеличивал, взывал к новой России, не утратившей дух своего покойного императора.