Арлекин. Судьба гения

Что за печаль повсюду слышится ужасно?
Ах! знать, Россия плачет в многолюдстве гласно!
Где ж повседневных торжеств, радостей громады?
Слышь, не токмо едина; плачут уж и чады!
Се она то мещется, потом недвижима,
Вопиет, слезит, стенет, в печали вся зрима.
«Что то за причина?» (Лишь рекла то Вселенна).
Летит, ах горесть! Слава весьма огорченна,
Вопиет тако всюду, но вопиет право,
Ах! позабыла ль она сказывать на здраво?
О когда хоть бы и в сём была та неверна!
Но вопиет, вопиет в печали безмерна:
«Пётр, ах! Алексиевич, вящий человека,
Пётр, глаголю, российский отбыл с сего века».
Не внушила Вселенна сие необычно,
Ибо вещала Слава уж сипко, не зычно.
Паки Слава: «Российский император славный,
Всяку граду в мудрости и в храбрости явный.
Того правда, того милость тако украсила,
Что всю тебя Вселенну весьма удивила.
Кто когда в искусстве? кто лучший в науке?
Любовь ко отечеству дала ль место скуке?
Что же бодрость? что промысл? православна вера?
Ах! не имам горести ныне я примера!»

Плач вышел длинным. Он вспоминал действие драмы, и в стихах, как и на сцене, возникали и обращались с речами Паллада и Нептун, Минерва и Плачущая Вселенная, Марс и Наука Политика. Они обмирали от ужаса, рыдали, голосили, падали, возводя взоры к небесам, заламывали руки, терзали на себе одежды, возглашая горько о невосполнимой утрате.

Рваному, нервному галопу виршей задавали темп вопросы и восклицания, поставленные, дабы полнее описать его деяния: он победил врагов неисчислимых, возвеличил Россию на диво потомкам и окружающим странам, завёл науки, построил флот, и многое, многое другое…

Для пущего звучания, кроме наук и античных богов, в этот вопиющий о смерти хор Василий вписал и моря, покорённые государем-корабелом, моря, сетующие по случаю вселенской скорби. Возгласы эти, как толпа актёров на сцене, как многоголосие хора, одну имели цель: вознести главу достойнейшего из достойнейших российских мужей, отдать ему последнюю честь, поклясться перед гробом его в вечной благодарной памяти и беспрекословном следовании пути, им проторённому.

Случилось так, что перевод «Аргениды» и «Плач» он окончил почти одновременно и понёс на суд ректора. Старик, прочитав вирши, просиял от счастья и, встав из-за стола, торжественно обнял смущённого стихотворца; перевод же «Аргениды» отложил в сторону, и больше Василий его не видел – последующий разговор навсегда отбил желание напоминать отцу Гедеону о рукописи. Вишневский, правда, пообещал вскоре вернуть, но не вернул – забыл ли нарочно или затерял? Затерял, впрочем, навряд ли…

– Прав был отец Платон, нахваливая мне тебя, – начал ректор. (Вмиг утратил Василий радостное настроение – упоминание Малиновского ничего хорошего не предвещало.) – Ты отлично учишься, я горжусь твоими успехами. Вирши удались, ими не стыдно будет похвастаться перед моими московскими друзьями. Ты стяжаешь славу, и это случится скоро. Но что потом, что думаешь делать по окончании учёбы?

Ректор был настроен исключительно доброжелательно, но Василий слушал настороженно.

– Я не знаю. – Он постарался скрыть волнение.

– Отец Платон говорил, что ты мечтаешь продолжить образование за границей. Как бы ты отнёсся к поездке в Голландию с отцом Иеронимом?

В первые мгновения Тредиаковский онемел, но тут же понял, что архимандрит не знает о его побеге, иначе не упомянул бы Колпецкого. Следовало срочно отвести подозрения, если таковые имелись, и он принялся врать, глядя прямо в испытующие глаза ректора. Теперь они снова казались жгучими чёрными угольями и пугали его.

Он говорил, что устал за этот год и с трудом вынесет ещё один. В конце же учения мечтает только об одном – вернуться в родную Астрахань и зажить там спокойной семейной жизнью. Он понял, что жизнь в столице, не говоря уж о загранице, не для него. Беседовали долго. Отец Гедеон сперва изумился столь неожиданному отказу, затем принялся увещевать, а после глядел подозрительно и выведывал, пытаясь докопаться до правды, но так ничего и не добился – отпустил с явным неодобрением, даже не благословил по обыкновению.