Арлекин. Судьба гения

Откуда родилась точка? Не вымысел ли это мудрого геометра, которому просто с чего-то надо было повести отсчёт, и он, не находя искомого начала, сгоряча ударил посохом во влажный плотный песок, выбив на нём первую в мире точку. Затем, склонившись над получившимся знаком, он вдруг радостно поднял глаза к солнцу и, обожжённый его сиянием, снова устремил глаза в свою коричневую природную тетрадь. Он осознал своё открытие. Он начал яростно колоть берег океана, и точка превратилась в линию.

– Открытия – лишь точки на бесконечной прямой познания, и если первая точка ещё, возможно, и существовала, как первый диалог с пустотой, то конечной не бывать, как не существовать четвёртому Риму, – рассуждал философ, вглядываясь из-под руки в бескрайние дали вод.

Это был он – Василий, он стоял перед невиданно могучим миром, бесконечным, как спокойно катящий валы океан. Из сердца философа выпорхнула белая птица-чайка и понеслась на волнах воздушного эфира, и, глядя на себя – философа – с высоты, он – Василий-чайка – ощутил всё бессилие и мизерность, ничтожность собственной персоны.

Но странно, странно, – мерещилось птице, – все линии, просеченные на песке стилем-посохом древнего философа, к нему же и сходились, ровно как и разбегались от него, отчего фигура на берегу приобретала солидность и значительность.

Линии эти набухали, множились, образовывая крест, шести-, восьми– и многоконечную звезду, напоминая странное колесо с тысячей спиц, яркое, вскипающее, режущее глаза блеском – быстроконное светило. Но вот ослепительные промежутки между линиями стали истоньшаться, а линий самих заметно прибавлялось и прибавлялось, образовывался вечный замкнутый чёрный круг – круг ночи, нежданно-негаданно пожравшей животворящее солнце, ночи, покоившейся на скрывшейся в ней огненной точке – начале новых начал.

Птица-чайка, налетавшаяся, вернулась, прильнула к груди, заснула на ней, слилась с первоестеством.

Но и тьма не была полной, в ней забрезжили два белёсых круга, разделённые, если приглядеться, чуть расходящимся книзу треугольником. И тут Василий понял, что заснул, прозевав рассвет, и сейчас, не желая поднять веки, смотрит через них на светлое утро, и тёмный треугольник – не что иное, как его собственный, от рождения значительный нос.

3

Судно уже стояло причаленным к большой, вбитой прямо в дно, чёрной свае в ряду тяжело груженных морских кораблей. Ближе к берегу видны были корпуса лихтеров, снабжавших амстердамский рынок самыми обыденными и самыми необычайными в мире товарами. Вокруг вились плоскодонные флотшуйтены, облегчавшие купеческие трюмы, и негде, казалось, протолкнуться в бухте от маленьких штигеров, тоже плоскодонных, с косыми парусами – корабликов или барок, заходящих прямо в город, в его многочисленные каналы-улицы.

Берег спрятался за мощным валом, из которого выставлялись на свет Божий острые церковные шпили и бесконечные лопасти ветряков.

Головкинские люди занялись грузом, повели переговоры насчёт штигера, который должен был доставить их по длинному безопасному каналу через Зандам, Харлем, Хиллегом в славный своим университетом Лейден. Оттуда уже на подводах недалеко было и до Гааги.

Предоставленный себе самому, он сразу же затерялся в городе. Жилые кварталы, кирхи, две богатые синагоги – всё, о чём рассказали попутчики, за отведённые четыре часа он оглядеть не успел. Один только порт и каналы, хлебную биржу, бесчисленные магазины, занимающие все нижние этажи высоких каменных домов, отдраенные до зеркального блеска стекла витрин, кузницы с выставленными напоказ якорями у входа, винокурни, пивоварни, маслобойни, ружейные мастерские, лесопилки и склады, склады, склады – горы драгоценной древесины: сасафраса, розового, сандалового, бразильского, дерева Святой Марии – всё это показывал ему говоривший по-русски моряк с «Медведя».

Виденного было слишком много для одного, а проводник норовил обрушить знания сразу, гордый тем, что может сразить по-господски одетого молодого человека. Он было стал вводить Василия в курс монеты, но названия: дукатоны, дригульдены, рисдалеры, далеры, гутгульдены, флорины, штиверы, гротливры, шиллинги, гротдинары, пениги и их соотношения никак не укладывались в голове, звучали, пересыпаясь в ней голландскими «гуль-гуль-гуль», словно падали в общую груду, и после посещения какого-то опрятного трактирчика сытый Тредиаковский звенел массой новеньких монет в кармане, целой кучей, выданной на сдачу за один-единственный ефимок, или, как тут называли его, каталон – прощальный подарок Коробова.