Арлекин. Судьба гения

Холодно, мрачно, и бьют тяжёлые ротные барабаны, и мчит ветер по степи клубок перекати-поля, и вихрем мятётся песок над солончаками, засыпая и без него буро-красные, непригодной для питья водой наполненные озера и длинные лужи, и воет, и свищет, и, как длинноногие волки, враскачку бегут хищнопенные валы, обнимают корабль, сдавливают, бьют в борта, и летят солоноватые брызги, и падают, словно с небес, оловянными слезами на палубу.

Набегли тучи,
Воду несучи,
Небо закрыли,
В страх помутили!

Кажется – вот мечутся звери в вольерах Биненгофа, люди бегут по полям, молитвенно заламывают простёртые кверху руки, огненные перуны с треском, хладящим воздух, срываются с небес, и несутся с вышины дождевые потоки. Он писал, и сами слова несли перо, соскальзывали, не останавливаясь, на плотную бумагу, растягивались в полёте, сжимались в прыжке, торопились обрисовать открывшуюся голосу неистовую скорость, подстёгиваемую запятыми-нагайками и впивающимися в точку удивительными стрелами – восклицательными знаками.

Ночь наступила,
День изменила,
Сердце упало:
Всё зло настало!
Пролил дождь в крышки,
Трясутся вышки,
Сыплются грады,
Бьют вертограды.

Это похоже было на паническое бегство от стихии. Он так возбудился, что прочитать отважился не сразу, а перечтя, стал править, убыстряя темп и укорачивая слова. В конце, поняв, что читателю надо вынести урок из этой зарисовки, он дописал восьмистишие – просьбу о днях пригожих и о тёплом солнце, необходимом всем: и трудолюбным хлебопашцам, и беззаботным и прекрасным пастушкам. Конец утихомирил гонку ритма, и тогда только поставил он точку. Долгожданную точку. Стихи получились громкозвучные, быстрые, а вместе с тем сильные той природной мощью, какою грозна гроза, полная ярости и стремительного полёта! Он перечитал ещё раз и понял, что приблизился к молниеносно разящей силе проповедей великого Прокоповича, неосознанно распалив в душе накал его страстей, а галантной концовкой остудив этот пыл, сумел придать стиху красивое французское обрамление. Князь Александр, которому он поднёс «Описание грозы, бывшия в Гааге», произнёс с плохо скрываемым восторгом: «Я вижу, что ты действительно становишься джиованне поета, как сказал бы отец. Французская школа может сделать из тебя нечто привлекательное, что не стыдно будет показать в России. Трудись и дальше, каро мио, мне это приятно».

Успех окрылял, воображение рисовало радужные картины. Описывать следовало чувство – он понял тайну французов, – теперь ему будет легко слагать вирши, с каждым днём всё легче, ведь грудь постоянно раздирают чувства, самые разнообразные.

Но последующие опусы не удались, и он их уничтожил. Князь был прав – следовало упорно трудиться дальше.

15

Только в декабре курьер привёз депешу, утверждающую Александра Борисовича советником русского посольства. Князь снова пустился в дела политические, воспрянул духом, начал выезжать в свет и, позабыв о печалях, перестал предаваться по вечерам размышлениям о судьбе и о тщете земного существования. В начавшейся суете он вспомнил-таки о ходатайстве отца за Тредиаковского и сумел устроить так, что юноша был принят и приступил к занятиям богословием, минуя годичное ученичество на факультете искусств.

Студенты Сорбонны, его коллеги, делились на два враждующих лагеря: на «классиков» и «новых». Между ними постоянно разгорались споры, а поскольку друг к другу они относились с плохо скрываемой неприязнью, то «дискуссии» бывали столь шумными, что издали казалось, в классе идёт настоящая драка – темпераментные французы, войдя в раж, обильно махали руками, дополняя образную речь не менее выразительными жестами.

Преподаватели, надо сказать, содействовали разделению студентов на две партии. Кумиром «классиков» был декан – аббат Тарриот. Сухой, благостный на вид иезуит был исключительно умён. Он читал богословие и находил наслаждение в бесконечном цитировании античных философов, отцов Церкви и Писания, где, выискивая мнимые противоречия, устранял их и таким образом показывал ученикам многообразие и величие самого Создателя, породившего словом столь разноликий и сложный мир. Аббат любил, выбрав термины, положим «свобода» и «несвобода», порассуждать об их потаённых смыслах и часто погружался в такие глубины древней мысли, что, кажется, сам изумлялся, находя под конец выход из лабиринта нагромождённых силлогизмов.