Арлекин. Судьба гения

Нет, мир непостоянен, зол он на самом деле, грязен, жесток, холоден, обманчив, гадок, груб, недоброжелателен и лют. Всё, всё, казалось, так удачно выстраивалось судьбой, всё спешило научить, пленять, очаровывать, услаждать – и в единый миг разбилось, раскололось, разлетелось в куски, на мелкие, затухающие квадратики мозаической смальты. Словно белый снег накрыл поля, придавил кусты и деревья – сразу стало тихо. Всё мимолётно и переменчиво, опять надвигается тоскливое одиночество, грядёт в обнимку с ледяной гордостью-утешительницей, закрывающей живое лицо крашеной восковой маской. Глубок в безветренную погоду снег, тяжёл и обжигающе хладен. Как черпать воду из застывшего колодца? Где взять силы, чтоб противостоять ненастью? Следует ли покориться законам сущего, ведь бой тьмы со светом, мокрого с сухим, незрелого со спелым, низкого с высоким, мрачного с весёлым и прочих, и прочих двоиц бесконечен и неотвратим, как необратим бег светила, клонящегося к закату.

Как оказалось, много несчастья в счастии, и всего добавилась-то маленькая из двух букв частичка, а уже сыплются звонкие осколки некогда магического витража.

Но недаром искрой промчалось в голове слово «бой». Схватка. Битва. Баталия. Сражение. Сила. Есть, есть силы противостояния! Нельзя пасть, сдаться, унывать – надобно верить, что вера родит новое счастье. Пусть сейчас он игрушка в руках господина посланника, пусть он лишь посредник, пусть станет он презираем в Париже, как было уже в Москве, пусть лишится друзей, пусть превратится в изгоя – он пересилит беду. Быть терпеливым. Быть терпеливым. Быть терпеливым. Перемелется, перетрётся, уголья затянет золой. Главное – цель!

Но почему упомянул князь в разговоре заиконоспасское начальство? Неужели и здесь, вдали от России, настигнет его та сила, от которой бежал и уже было чувствовал себя в безопасности под хлебосольным кровом Куракиных? Что значат туманные намёки насчёт прощения? Ведь и старик отец, да и сам Александр Борисович неоднократно поносили московских церковников? Он не находил ответа. Он был один, один против судьбы, замышляющей что-то недоброе, и постичь её предначертания было выше его слабых сил. Неужели вечно суждено ему зависеть от воли коварного Малиновского? Отчего, отчего время, словно схваченное гигантской рукой отважного наездника, прекратило свой победоносный галоп, повернуло вспять, и новый круг грозит стать частичным повторением старого, а люди, казалось навсегда исчезнувшие, опять возникают на его пути, торжествуют, должно быть, победу, и снова, и снова, и снова норовят закабалить его, силой заставить действовать вопреки убеждениям?

Пелена застит очи князю, он чает, что одолеет иезуитов. Он уверен, это заметно по тому, как он отдавал приказы. Вода точит камень – несчастный, он, видно, запамятовал, что говорят про орден – это тихая, потаённая, грозная и беспощадная сила. Страшно представить себе Россию под пятой латинства: кардинальский пурпур в Кремле! Нет, это наваждение, не бывать ему. Он, верно, не понял намёков Куракина, видно, тот, стремясь к просвещению Отчизны, замыслил какую-то опасную дипломатическую игру, а единение – предлог, повод, недаром же велел вызнавать думы богословов. Обманом взята неприступная Троя, лукавство не раз спасало хитромудрого Одиссея в скитаниях. Так случится и теперь. Он, Тредиаковский, доподлинно знает, слышал не раз – Куракин мечтает об обновлении русском, кое невозможно без латинской культуры, а значит, рядом со светом просвещения, с теплом от него должны соседствовать стужа и темень. Так устроен мир. О! Иезуиты, судя по россказням, обожают тайны, и, скорее всего, никто и не узнает о его миссии. Конечно, он не замарает себя тридцатью их сребрениками, он будет резидентом, он занесёт на родину Аполлонову лиру. Велик поэт, открывающий своим голосом глаза незрячим, как малоимущим, так и государям, говорил Роллень. Велик, потому как слово всесильно и способно переменить даже злые нравы. Суждена поэту кропотливая работа – он должен стать переводчиком, посредником между светом и тьмой.