Арлекин. Судьба гения

Озноб прошиб тело в последний раз, и оно стало оттаивать, огреваться, и вот уже пленительная истома разлилась по жилам. Не печаль, а радость явится нововозводящему Петербургу, не схоластическая латынь, а сила языка древних, не московская темень, а французский свет заиграет на его улицах, и будет над всем трубить в фанфары слава! Как только посмел он усомниться в князе Александре? Он перепугался, как мальчишка, а дипломат принял его за мужа, доверив государственную тайну, – он станет достоин её. Господин Куракин – росс, никогда не решится он действовать родной земле во вред, а значит, дело затевает к её пользе. Отныне он, Василий, знает своё место, он будет посредником, курьером, Меркурием-вестником, но не ради иезуитов наденет он лисью шкуру! Нет, он не предатель, это испытывает Фортуна, доверяя ему важнейшую роль, которую он исполнит со скромностью Ролленя, запасшись терпением, и, готовый к худшему, честно посмотрит в глаза соотечественникам и парижским товарищам, ибо начнёт бороться за правду и торжество разума.

Он погрузился в созерцание: локти – острый угол на столе, ладони – изголовье подбородку, взор блуждает в неведомой дали. Он увидел укоряющий взор Даниэля и не отвёл глаза. Француз вдруг оказался стоящим на каких-то ступеньках под проливным дождём, и Васька узнал лестницу родного астраханского Успенского собора. Рядом стоял страшный Пётр. Мимо шествовало войско, заслоняя порой сбившуюся чуть в стороне свиту с губернатором Волынским во главе. И вдруг – о! – он точно заметил: Артемий Петрович заговорщицки подмигнул ему и следом, чуть прищурив глаза, на одно только мгновение прожёг Тредиаковского тем давнишним, астраханским незабываемым взглядом. И вот он уже смешался с толпой, пропал, словно его и не было вовсе. Лишь долговязая, вымокшая под дождём фигура, властно и уверенно отдающая приказания солдатам, возвышалась над всеми, и рядом с ней, как трубач при полковом знамени, примостился маленький Даниэль. Колонны по-прежнему чеканили шаг, летел из-под сапог мокрый песок, свистела флейта и бил барабан, гулко и мерно. Постепенно всё стало таять, и жестокая картина, заколебавшись, испарилась под пробившим брешь в небосводе жарким астраханским солнцем. Остались сухие ступени, пустые, бесконечно несущиеся ввысь, и флейта, игравшая откуда-то сбоку, уже печальная, зазывная, слёзы накатывающая на глаза. Жалость к себе самому сдавила горло, и он, не выдержав, уронил на скрестившиеся руки голову и безутешно, по-детски разрыдался.

25

Россия мати! свет мой безмерный!
Позволь, то чадо прошу твой верный,
Ах, как сидишь ты на троне красно!
Небу российску ты солнце ясно!..

О благородстве твоём высоком

Кто бы не ведал в свете широком?
Прямое сама вся благородство:
Божие ты, ей! светло изводство.

В тебе вся вера благочестивым,

К тебе примесу нет нечестивым;
В тебе не будет веры двойныя,
К тебе не смеют приступить злые…

Окончу на флейте стихи печальны,

Зря на Россию чрез страны дальны:
Сто мне языков надобно б было
Прославить всё то, что в тебе мило!

Из «Стихов похвальных России»,

сочинённых в бытность в Париже

в 1729 году Василием Тредиаковским

26

Как верность – одно из благороднейших качеств души, так и измена принадлежит к качествам её, но противоположным – порицаемым и неприятным. Изменщиком нарекают изменившего первым, тот же, кто платит подобным за подобное, хоть и равен ему по сути дела, не изменщик, а мститель и не заслуживает осуждения. Око за око, зуб за зуб, издревле повелось, и не нам менять устои – это месть белая. Но тысячекрат страшнее страшная чёрная месть: с глазами совы, с усмешкой ехидны, рядящаяся под добродетель. Было ли Шарону приказано только полюбить недруга или ещё и перетянуть на свою сторону, кто же узнает, – во всяком случае действовал он обдуманно, решив сперва уничтожить чужими руками, а затем поднять из праха, выходить и обласкать раненого, приручить, переродить, взрастив в нём предателя братьям своим. Кто узнает, да и так ли важно знать подобную правду?

– Ничего не объясняй мне, отныне я твой друг и одобряю все твои поступки. Признаться, никак не ожидал – тем более восхищаюсь теперь твоей выдержкой и мудростью, – шепнул он в первый же день, выводя Тредиаковского из кабинета Тарриота.