Армагеддон

Верно. Могло быть. Возможно, и было так — во всяком случае, все в таком роде помнят. Нет, не промахнулись вы, ребята, уж не знаю, как выглядите. Приманку на виду — одну — оставили, я и купился на фотокарточку. Работа чистая. Теперь и себе самому ничего не докажешь. Ведь это главное, чтобы себе самому. Над этим я и бьюсь, можно сказать. «А где я был? У Нинки спал», как сказал поэт Игорь Холин. «А что жене своей (Алле) сказал?» Память у меня отшибает после второй поллитры, если еще и бычок смолить при этом, и дурь-дрянь, что хочешь привидится в синих кольцах дыма, особенно если девочка была в Коктебеле, который был тот же Сингапур когда-то — и явился залитый солнцем снова.

Есть такой Куприян Никифорович, человек простой, учитель жизни. Квартира у него — притон по-милицейски. И решил я к нему заглянуть все же и кое-что выяснить.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

У Куприяна Никифоровича — маленькая квартирка гостиничного типа в огромном доме с длинными коридорами (два ряда дверей, мозаичная плитка) и двойными старинными лифтами в проволочной клетке. Углов, по-моему, на этаже было не меньше десяти. И вдруг — тупик, желтая глухая стена, поворачивай обратно — да туда ли еще придешь, неизвестно. По такому дому целый день можно блуждать, во все двери подряд звонить — белые фаянсовые номера, номера мелом, просто без номера — так и не найти нужной квартиры. Кухни были общие на каждом этаже. И уборные — тоже, М и Ж. Этот сумасшедший дом был построен в двадцатых годах архитектором, который верил в общее коммунальное счастье.

В одной из таких квартир на десятом жил Учитель Жизни, как мы его называли полуиронично-полувсерьез. Компания сидела долго и к моему приходу уже сплотилась-склубилась в один липкий ком, осиное гнездо, откуда вырывались сердитые и восторженные выкрики.

— Привет! Пропавший!

— Павший на поле!

— На поле конопли!

— Головки мака приветствуют тебя, путник!

Под потолком синевато витал призрак кайфа. Уже курили. Не хотелось мне эту компанию описывать, не к месту она в моем повествовании. И люди совершенно лишние, нет им здесь никакого интереса, появление их здесь бессмысленно, чужие они, даже пространства, отведенного им на бумаге, жалко. Ну, поскорее, промельком, как-нибудь, чтоб отделаться — тоже не получается. Уж очень яркие и нахрапистые личности. Например, сам хозяин Куприяша — фонарщик. Безволосое лицо кукишем, маленькие хитрющие глазки и тело совершенно атлетического сложения. Неопределенных лет, в прошлом, кажется, сторож на кладбище, потому и «фонарщик». Теперь техник-смотритель этого самого коммунального здания и Учитель Жизни по совместительству.

— Жизнь — бред, мир — балаган, — приветствовал он меня.

— Нельзя с тобой не согласиться, Учитель, — ответствовал я. — Разговор есть.

— Прежде выпей.

— Выпей, выпей! — заверещали, налезая на меня, всякие знакомые, полузнакомые, полупьяные и пьяные рожи и рожицы. Одна с размазанной помадой, оплывшая, даже какая-то сальная, лезла ко мне целоваться — всего облепила. Были тут и миловидные девушки и несколько художников. Довольно известный актер.

— Стоп. Теперь рассказывай.

— Я у тебя в пенале лежал?

— Было дело.

— Я про эту неделю.

— Не удостоил.

— Может, заезжал, просил. Ты мне и дал, по старой памяти.

— Пусто было. Межзвездная пустота.

— А как же? Как же? Нам обещал! — заверещала кудрявая смуглая лет шестнадцати на вид.

— Цыц, птичка! Твое дело по зернышку клевать. Говорю, не было ничего серьезного.

— Жаль. Значит, я бредил.

— Я и говорю: жизнь — бред…

— А мир — балаган! — подхватили присутствующие.

— Ну, спасибо. Учитель, — говорю, — разговор откладывается.

— В следующий раз учту, заранее приготовлю, — фонарщик явно показывал, что я не чета другим, что уважает.

И снова загомонили, задвигали стаканами. Слишком шумно, напоказ. Поняли, «фонарщик» больше цигарки не свернет. Веселье на излете быстро угасало. Почувствовав это, Куприян Никифорович снял с себя синюю футболку с рваными рукавами — и явил изумленной компании такой загорелый и вылепленный торс, античным героям впору.

«Фонарщик» вышел на середину комнаты, лег навзничь, раскинув руки и ноги, и предложил девушкам ходить по нему. «Топчите меня смело».

Девушки моментально скинули босоножки и туфли, и сначала нерешительно, потом смелее — одна прошлась, другая — в кудряшках стала ему на грудь.

— Изобрази ласточку, гимнастка.

— Твердо, как броня танка.

— Гуляйте по мне, балетные ножки. Жить философу, дышать легче.

Вокруг одобрительно засмеялись. Видимо, не в первый раз созерцали.

Пьяный художник Леня тоже решил попробовать.

— И я хочу! И мне — топтать «фонарщика»!

— Не лезь своей грязной пяткой!

— Мочало!

— Холсты свои топчи!

Леню оттащили. Он сопротивлялся, стал раздеваться. Плача и рыдая, стал просить, чтобы девушки тоже ходили по нему. Нежными ступнями. Легкие, как у Боттичелли. Почему им пренебрегают? Он же работал натурщиком. Пусть ходят все! Сцена решительно отдавала достоевщинкой.