Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Не то, не то хотел сказать Осинов, а хотел он сказать, что Вика Романюк человек гнилой и властолюбивый, и что божеству Армена она совсем не пара, и что Шекспир на его месте давно бы ее от театра и от себя отогнал как бесполезную назойливую муху, а лучше бы прибил вообще — но не сказал этого Осинов, потому что, при всей своей любви к Шекспиру, до уровня его завлит не дотягивал и для своей жизни Шекспира боялся.

Но даже эта бесполая отговорка выбесила Армена. Именно потому, что была бесполой, никчемной, никакой. Армен, человек Кавказа, когда ему было плохо, подсознательно искал подсказки от знакомых и близких людей — когда не получал, раздражался — зачем они тогда эти люди вокруг, зачем целая страна из таких людей? Плохая страна.

Он дал отбой, сплюнул и вошел в больницу.

Никто его не окликнул — знали: наш это, наш знаменитый больной.

Армен поднялся на свой этаж, кивнул Галине, что вот, мол, я вернулся, а когда она вошла в палату с остатками ужина и лекарствами на ночь, попросил ее об одном: уколоть снотворным.

Хорошую мне премьеру устроила, думал он, подставляя руку под иглу. Обогатила неимоверно, духовно развлекла и насирэнила. Нет проблем, подумал он засыпая, и снова увидел рядом с собой взыскующие, требующие глаза мамы. Да, ответил он маме, да. Завтра.

102

Завтра началось после долгого ночного дождя.

Началось с пронзительного солнечного луча в окне, заставившего бессмысленно, но лихо кружить в своем свете больничные пылинки.

Он открыл глаза, увидел отмытый прекрасный мир за стеклом, луч в комнате, пылинки в нем и сразу подумал о том, что все мы люди есть такие же пылинки в одном, единственном на всех луче. «Небогатая мысль», — сказал он себе, а все же кавказское его широкое сердце поневоле настроилось на дружелюбие.

И, сам себя не понимая, впервые со вчерашнего дня подумал о жене тепло. Ну, соврала, ну, скрыла, но ведь хотела как лучше, не хотела его волновать, не хотела показывать самый первый спектакль, который, все театралы знают, как правило, бывает плох. «Есть театр, — подумал он, — а есть огромная, богатая и сложная жизнь, и она все равно богаче и труднее театра. И еще есть ложь во спасение — не он это изобрел, но ведь она же есть? Кстати, если уж быть честным — а надо им быть — то следует тебе признать, что твой „Фугас“ ненамного от „Сирэни“ ушел. Да, признал Армен, ненамного, но там хоть тема была — террор, а здесь что? Ну, ничего, бывает, в театре все бывает. Сейчас Викуля придет и сама все расскажет, уверен: придет и расскажет всю правду, все, как было и как будет, придет и обязательно принесет что-нибудь вкусное — хорошо бы бастурму или суджук или сыр с зеленью».

Вплыла Галина с градусником, с приборами, замеряющими сахар и давление. Он не любил эти процедуры, но сегодня, сам не зная почему, протянул сестре руку и улыбнулся.

— Все хорошо у вас? — спросила Галина.

— Нет проблем, — ответил Армен.

А потом пришла она. С глазами чистыми, трепетными, наивными — он всегда определял людей по глазам, сразу видел, что за человек, никогда не ошибался. И сегодня, как посмотрел на нее свежим глазом, снова, как когда-то, с первого взгляда влюбился.

— Привет, мой хороший! — сказала она.

Была хороша, воодушевлена, вдохновена и украшена улыбкой как флагом. Сразу поцеловала его, обдав Францией, подсела на кровать и тоном, не терпящим возражений приказала:

— Поздравь меня, котик. Я победила. Победила!

Говорила, говорила, автоматом выкладывала соки, фрукты, футбольные газеты — и говорила.

— Поздравляю, — сказал он. — С чем?

Не спросила: как он? Что с ним? — это он отметил.

— Ну как же? Вчера был такой успех на «папах-мамах»! Событие! Потрясение! Буря!

Он поежился, вздрогнул — ложь продолжалась. А, может, и вправду в финале это быдло, прости, великий московский народ рукоплескал?

— А по ящику не сообщили, — индифферентно отозвался он.

— Сообщат! Обязательно сообщат! Папы-мамы еще и детей привели. Гогот был, хохот, театр чуть не разнесли! Я уже представляю афишу: «Сирэнь! Постановка Виктории Романюк!» Вот тебе, вот — говорил, я не смогу. Смогла, Армеша! Я уверена: тебе тоже понравится.

— Думаешь?

В приступе самоупоения несла что-то еще, восхваляющее «Сирэнь» — потоком, с восклицаниями, жестами, игрой, он смотрел на нее и думал, что напрасно всегда верил глазам — глаза прекрасно врут. Глаза врут следом за мыслями, мысли врут следом за натурой, какова натура таковы и мысли. Мысли, слова и поступки. А еще он впервые заметил, что у нее косые глаза.

— Ну, хватит, — вдруг твердо сказал он.

Не поняла почему, но сразу тормознула. Знала, что такое это его «ну, хватит». Притихла, сделала вид, что испугалась, но про себя знала, гнев его недолог. Потому погладила его по руке, приластилась. Спросила: «Как твой сахар?»

Вспомнила, подумал он.

— Нет проблем, — ответил он. — Сахар входит в норму.

— Ой, как я рада — сказала она. — И выглядишь ты неплохо. Просто молодец.