Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

— Сирэнь! — завопил истошный голос понятно чей.

Галушки, как выяснилось, еще более распалили страсти казаков и публики. Паузы больше не было. Парубки приступили к делу.

Губы их слились сперва с галушками, которые пришлось прожевать и проглотить, и только потом, на сладкое, с вкусными девичьими губами. Поцелуи случились нерядовыми, можно сказать, комбинированными: смесь страсти и сытного питания, смесь полезного и приятного. Публика прочувствовала момент и радостно загугукала — тоже так хотим!

А потом на сцену вышла девочка в неописуемых и необъятных бантах на голове. Лариска, внучка пожарного инспектора Гнутова, узнал ее Армен, участвовала в спектакле Слепикова «Женитьба Фигаро», и зачем они ее притащили?

— Ты кто? — спросили девочку бравые парубки. — Как тебя зовут?

— Сирэнь, — ответила девочка.

Шум в зале.

— А зачем ты пришла?

— К бабушке пришла.

— Кто она? Как ее зовут?

— Черемуха.

— И зачем она тебе?

— Выкопать хочу.

Снова одобрительный гул в зале. Зритель, судя по всему, включился, с недоумением подумал Армен.

— Ну, выкопаешь ты ее, а дальше? — спросила ее самая огневая дивчина Голубева, еще более раскрасневшаяся после поцелуев с галушками.

— На ее место сяду. Сяду и вырасту. Сирэнь лучше черемухи, так мне мама говорила. Сирэнь на рынке всегда дороже стоит! Мне дяди больше денег дадут!

— А черемуху куда?

— На помойку, — сказала Лариска.

Народ загоготал и бурно захлопал.

101

Армену стало невмоготу. Он желал провала всей затее, но видел обратное: радость и восторг толпы. Премьера удалась, вынести это в своем собственном театре было невозможно.

Армен кивнул Виктору и вышел. В полутьме просквозил по лестнице вниз и, очутившись в вестибюле, подгоняемый аплодисментами и хохотом зала, бросился к выходу, растолкал дверь и жадно припал к свежему воздуху.

«Ну и театрик я вырастил, — думал он, быстро удаляясь от театра по вечернему скверу. — Театр, где ставился Чехов, Мольер, Шекспир, докатился до „Сирэни“. Ну и публику я воспитал, впрочем, один ли я? Тонкий Эфрос, громоподобный Гончаров, изощренный Захаров, где вы? Нет вас более. Но как она могла? Как могла так меня надуть?»

Он шел по бульвару, обдуваемый ветром, после гнуси Сирэни ему хотелось продышаться и идти так долго, как только смогут ноги.

Он шел и шел. И думал не о том, что только что увидел на сцене: плохие пьесы всегда были и будут — он думал о том, как незаслуженно и больно его обманули. Ради чего? Чтоб не смог присутствовать на этой глупой и позорной веселухе? Серьезная причина. И кто обманул? Не дядя на ереванском базаре, не ясновидящая мошенница, не бессовестный дилер или банкир московский, но жена, которая, как он считал, привязана к нему канатами и насмерть — она солгала ему, прикрывшись сердечными словами и святостью Моцарта, Бетховена и Шопена, которых, теперь это ясно, она не заслуживает и права их исполнять не имеет. Нет проблем. Ему артисту, ему армянину плюнули в лицо. Ей, великой артистке, замечательной пианистке и выдающемуся режиссеру, прощения не будет от него никакого и никогда. Сразу вспомнился радикальный мамин совет и рядом возникли мамины глаза.

«Завравшуюся жену — гони», подсказывала ему мама, а мама, он это знал, никогда не ошибается.

Он шел по деревьями, шел под дождем и ветром, но ноги не вели его к дому — он шел туда, где не было ни ее, ни одуряющего аромата «Сирэни», он шел в больницу.

Одному только человеку хотел бы он позвонить и не решался, боясь услышать то, чего боялся и от чего убежал. Но на ступенях, перед входом в больничный вестибюль все-таки достал трубу.

— Ты видел? — спросил он в ответ на знакомое «алле!».

— Видел, — ответил завлит и, срочно налив себе рюмку, приготовился к разговору.

— И как тебе, Иосич? Надышался «Сирэнью»? Скажи.

Что ответить, вашу мать? Как? — вихрем завертелись в голове завлита неудобные мысли. Хвалить — невозможно, ругать — может взорваться.

Но завлит был опытным лисом и на этот случай у него давно была припасена универсальная отмычка.

— Ну что же, — аккуратно ответил он, — в конце концов, можно и так.

Но Армен был не менее опытным охотником. Ответ был легко расшифрован и опрокинут как негодный.

— Честно говори, Иосич! Не виляй концами как пидор. Как тебе «Сирэнь»?

— Скажу, — выдохнул завлит.

Опрокинув в себя рюмку, он впервые за долгое время заговорил как совсем свободный человек, без кривотолков, иронии, басен. Потому что момент был удачный: возможности впервые совпали с желанием и потому, что вовремя вспомнил драгоценную чужую мысль, что «есть оружие более страшное, чем ложь — это правда…»

— Я, конечно могу ошибаться, но…

— Не тяни, помполит!

— Виктория Богдановна — вы извините — на мой взгляд не режиссер.

— А кто же? Что же?

— Ничего нового сказать не могу. Вы лучше ее знаете, сами для себя решите.

— Директор? И только?

— Может и директор…