Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

По большому счету ему было все равно каков будет спектакль — не это его терзало, не это мучило, а то, что любимая жена его обманула и гадко соврала, что это не премьера, а оказалось — премьера. Мгновенно и снова вспомнился радикальный мамин по этому случаю совет, но он постарался сейчас о нем не думать, хотя, в любом случае, желал ей провала и, чтоб потом, она бы к нему с повинной, с повинной, а все равно, будет поздно!..

Виктор открыл было рот, но звук произвести не успел.

— Сирэнь! — завопил чей-то высокий знакомый голос из-за кулис — Армен вздрогнул от неожиданности: она кричит, Вика, самолично. Не удержав высокой ноты, ее музыкальный голос сорвался и киксанул петухом.

— Сирэнь! — ответил ему кто-то сонным басом из боковой ложи и вслух зевнул.

И пошло, и поехало.

«Бабкина сирэнь!», «Сирэнь махровая!», «Сирэнь в кредит!», «Сирэнь за налик!», «Сирэнь с доставкой!», «Сирэнь на Авито!»

На всякие голоса и манеры драли горло артисты из разных точек театра. Мяукали, басили, кукарекали, хохотали — крики «Сирэнь» вспыхивали по залу как иллюминация, рассыпались как звуковые фейерверки.

Публика напряглась и притихла — ловила направление спектакля.

Ее великая крутая режиссура, подумал Армен. Захаров отдыхает.

Кто-то в публике свистнул, кто-то затопал и крикнул «бис». Не знают значения слова «бис», подумал Армен, но дальше мысль его не поспела и сбилась, потому что музыка жизнерадостно заиграла — запела известную на всю вселенную песню «Распрягайте, хлопцы, коней, да лягайте почивать!»

Зритель, наконец-то, расслабился.

Благодарная однако же у нас публика, подумал Армен. Ей только намекни, что будет комедия, веселуха — так она на это в миг поведется и хохотать будет от начала до конца на всякую чепухрень, а любой серьез в пьесе тоже будет воспринимать как хохму и прикол, и тоже будет хихикать! Оскорбляют — «ха-ха», издеваются — «ха-ха», убивают на глазах — тоже «ха-ха». Особо хохотливая подросла молодежь: смартфон и три «ха-ха» — вот ее объемный образ, вот такая выросла у нас сильно глубокая молодежь! Спроси их: чему вы смеетесь, что вам так сильно было смешно? — не ответят, не объяснят, друг на друга кивать будут и смущаться, а по другому театр воспринимать не могут, потому что смех у них не в головах, а уже в кишках и в генах. А кто в этом виноват? — вдруг спросил он себя и себе же ответил — ты, другие художники от слова худо, опустившие общественный вкус, закормившие публику дешевкой, примитивом и приколами. Это как сахар! — пришло ему в голову. Дешево производится, дорого продается, легче потребляется и переходит в привычку. Сахар, сахар, сахарок! Побольше сахарища народу! Хочешь бросить, а поздно, уже подсел на сладкое. И вот вам подарок люди от мастеров общенародного диабета!

На сцену, меж тем, строем выступили три хлопчика в шароварах и бурках, с выбритыми до мрамора кожи головами, все изничтожила бритва кроме одного — священного чуба, так называемого оселедца, витиеватой прядью свисавшего с темени до плеч. Эвентян, Шевченко, Саустин, сразу узнал их Армен и удивился мужеству своих артистов, не уступавших мужеству его собственного китайского перевоплощения.

Больше всех старался вызвать свист и неодобрение в зале Саустин — для чего, распахнув бурку, обнаружил на себе позорные, оранжевые, фланелевые, бабьи трусы, но народ и их воспринял со смехом, и трусы пришлось до времени прикрыть.

Кстати, наперекор призыву песни хлопчики и не думали распрягать коней.

Проделав круг, запорожцы прискакали на авансцену поближе к почтенной публике и, оборотившись к ней, словно по чьей-то команде синхронно выдавили из трех своих ртов галушки — выдавили наполовину и механизм выдавливания, наверное, заел — так, выпучив от изумления глаза, они и застыли заткнутые галушками как затычками.

Триумф, подумал Армен. Полный. Сейчас народ побежит.

Но народ не побежал, так, три-четыре человека, остальным было в кайф. Публика смеялась и показывала на артистов пальцами; радостная пауза галушек длилась долго, но, в конце концов, исчерпала себя — галушки были прожеваны и проглочены, и публика снова беспокойно завозилась, требуя продолжения веселухи.

— Сирэнь! — возопил тогда тот же самый истеричный тенорок. Сама спектакль ведет, подумал Армен. Ее личный триумф.

И представление сдвинулось, поехало к следующей веселой остановке.

Под звуки забойного гопака на сцену выскочили три дивчины с огненными лентами в волосах. Башникова, Голубева и молодая артистка, имени которой Армен еще не запомнил, но знал, что она способная.

Дивчины — огни покружили по сцене в хороводе-переплясе и каждая из трех подтанцевала веревочкой к своему парубку, так и не распрягшему пока коней.

Возникло три пары. Парубки, раскрыв объятия, потянулись каждый к своей дивчине, расчитывая, судя по изящному замыслу режиссера, на ответные эротические объятия и поцелуй. Но до поцелуя дело сразу не дошло.

Едва парубки, раскатав губешки и страсть, потянулись к дивчинам, как у дивчин, словно по команде, во рту тоже возникли толстые галушки.

Публика ахнула. Армен взмок и достал платок.