Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Он звонил Иосичу. Но и Осинов мямлил, ничего толкового сказать пока не мог. Говорил, что да, репетируют много, но что из этого получится, одному богу известно.

И знал бы что-нибудь Осинов, ничего путного он Армену бы не сказал. Осинов жил по Шекспиру, он, как и Саустин, ждал, когда ситуация нарвет смертельным флюсом, когда устранение из жизни директора и режиссера Романюк станет неизбежным. Как хирургия последней надежды.

Старый охотник чувствовал, в театре что-то не так. Не тот след, не та тропа, не того зверя травят, и запах от сцены, где она репетирует, идет не тот. Армен рвался в театр.

Они оба спешили.

Она с премьерой. Он с возвращением к родному делу и отвращением ее от «Сирэни».

97

Большой политик, он принял превентивные меры: в очередном разговоре еще раз настрого запретил проводить премьеру без него. Да-да, сказала она, я все помню, конечно, ты не торопись, не спеши, капитально дави свой сахар, до самого конца! Он выслушал ее, согласился и снова почувствовал: врет. Не нужен он сейчас, не хочет она его в театре, только будет мешать. И еще одно ужасное предчувствие посетило Армена: театр неудержимо катится к стыду и катастрофе.

С этим последним ощущением он, сожалению, не ошибся. Через три дня позвонил Иосич.

— Премьера, шеф! — сказал он. — Поздравляю. На послезавтра назначена премьера «Сирэни»! Примите и прочая!..

Буря собиралась и темнила долго и грянула очень по-русски: совершенно неожиданно.

Армен не нашел слов, захлебнулся от приступа волнения. Дополнительные вопросы были не нужны, все перекрыло одно единственное соображение: от нее снова ложь! Ложь и вранье! Ложь и вранье! «Что это значит, мама?» — спросил Армен и мама слово в слово повторила ему тот напугавший его однажды радикальный совет.

Сахар, воспользовавшись моментом, улетел свечкой в зенит. Приветливый и светлый врач славянин был недоволен экспресс-анализом и добавил ему любимую капельницу.

Он звонил ей целый день — не отвечала, он места себе не находил. Не помогал ни футбол, ни сладкая сигарета, ни любимая рубрика No comments в Евроньюс, которая всегда отвлекала от сиюминутных проблем мечтами и мыслями. «Что я здесь делаю, зачем я здесь, зачем в больнице, от чего лечусь, от чего хочу излечиться — от жизни?» — снова приходили к нему мысли, ставшие привычными в последнее время. Ответы были мрачными, он гнал их от себя, они, как осенние мухи не прогонялись, садились на одно и то же место, изводили.

Она ответила ближе к вечеру, уставшим, тихим, сердечным голосом любящей жены, голосом, которому нельзя было не поверить.

— Я еще в театре, сказала она, сейчас двину домой, а ноги уже не идут… Все глупость и фейк, сказала она, а твой дорогой Иосич — старый провокатор!.. Никакой премьеры нет… Завтра у меня прогон, первая сборка для пап и мам — ты лучше меня знаешь, что это такое. И от Эллы тебе привет…

Он выдохнул словно вынырнул из-под воды и снова схватил воздух. Ему стало легче.

«Для пап и мам» — слава богу, он знал, что это такое. Ближайшие родственники и друзья артистов, публика свойская, заинтересованная в успехе, приглашаются на черновой вариант будущего спектакля, после чего вносятся коррективы и поправки. Значит, это не премьера…

Нормально, сказал он себе, окончив разговор, на «Пап и мам» она имеет право, Иосич, конечно, лучший друг артистов, но тут он явно перебдел…

Так говорил он себе, не говорил — уговаривал и почти уговорил себя, но после невкусной гречки и жидкого больничного чая на ужин нетерпение и любопытство взяли в нем верх, и дело было, понятно, не в гречке и не в чае.

Светлолицый и приветливый, любимый врач Александр, пожелав ему хорошего вечера, пожал руку и ушел, а с медсестрой Галиной, которая перед ним была слаба, он договорился быстро, всего за пару улыбок.

98

В темной своей нейлоновой пуховке, шерстяной шапочке-чулке, без прикрас натянутой на голову, он ничем не отличался от тысяч московских пенсов.

«Яндекс» причалил к больнице мгновенно, и на счастье водила оказался армянином. Армен сразу его прознал.

— Аес? — спросил Армен и водила кивнул. Хороший знак, подумал Армен, перекинувшись с шофером парой сокровенных армянских поговорок. «Цават танем» сказал Армен, что означало, что все горести и беды юноши-водителя он берет на себя. «Спасибо, отец», сказал водила, но великого артиста в пассажире не узнал. Хороший знак или, наоборот, плохой? — снова спросил себя Армен. — Э-э, кто знает…

Дорога от новой Москвы до театра была душевной. Два армянина в Москве. Отец и сын, скорее, дед и внук, у них было о чем поговорить на одном языке. Не о такой ерунде как театр или Москва — они вспоминали горячую Армению. Сын-внук Ашот вспоминал с улыбкой и сожалением, что сейчас не там, не в Араратской долине, что не пьет коньяк, не закусывает бархатом персика и не играет с любимым ишаком Ур. Армен вспоминал почти то же самое: маму, ереванские улицы, любимую Гаяне, сухой жар армянского солнца. Оба вспоминали родину.

Воспоминания оборвались, едва машина свернула к театру.