Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Холодная серенькая палата быстро согрелась теплом обожания и шуток.

— Век бы с вами не расставалась, — сказала ему Галина, мастерски протыкая ему вену иглой капельницы. — Жаль, вы поправляетесь и уходите от нас.

— Нет проблем. Обещаю больше не поправляться, — сказал Армен.

— Ой, нет, нет, — сообразила собственную промашку Галина, — я не это имела в виду, а просто без вас — скучно!

— Я еще устрою вам концерт, — пообещал Армен.

Вика была рядом. Гладила по руке, смотрела в глаза. И он, не мигая, смотрел на нее. Это был мост, диалог шел без слов, диалог о самом важном, о том, как жить дальше театру и им самим.

Последнее время они спали в разных комнатах. Не потому что меньше стало любви, а потому что спать раздельно здоровей и спокойней, и сон у каждого — полноценней. Ни его кавказского храпа, ни ее нервных вздрагиваний во сне — лучше, лучше, согласись, Армен, так лучше! Оба согласились — лучше. Оба, на самом деле, понимали, что дело не в качестве сна — в чем-то другом, но это что-то обсуждать не хотелось так же, как признаваться в чем-то не особо приятном. Она уговаривала себя, что причиной всему был сахар, он в размышлениях своих допускал, что все дело в его возрасте, но обсуждать вслух ночные перемены ни он, ни она не решались.

Вошел врач, прежний, приветливый светлый славянин, поздоровался с Арменом по-армянски: Бареф.

— Бареф, — ответил Армен.

— Видите, — сказал врач, я армянский не забыл.

— Спасибо, — сказал Армен. — Арарат добро помнит. Как и зло.

Врач проглядел экспресс-анализ крови, пожал Армену руку, что все о'кей и что-то невразумительно медицинское бросил Галине. Галина кивнула, улыбнулась Армену и предложила ему огромные синие таблетки, которые должны были напугать его сахар.

Конвейер поддержания жизни заработал. Вика взглянула на серебряные часики, подарок того, кто лежал под капельницей и поняла: пора уходить. Армен пристроен, подумала она, а театр ждет. И Армен это понял.

— Об одном прошу, — сказал он, почти прошептал Вике, приблизившей к нему для поцелуя лицо. — Больше меня не закрывать. И второе, самое важное: без меня премьеру не назначать, ни под каким видом. Я должен это принять или не принять никогда. Это серьезно, это не я тебе говорю, это говорит театр. Ты меня хорошо поняла?

— Котик, я клянусь, — сказала Вика, приложилась к его губам, сжала чувственно руку и добавила, — звони, я всегда на связи.

И ушла от него словно от коронованной особы — пятясь задом и приветственно помахивая рукой.

Сахар и он. Он и сахар. Третьего не хватало, самого главного. Не хватало театра.

Он набрал Иосича, все ему рассказал, Иосич, как принято, поохал, сказал, что, бог даст, худрук выбыл ненадолго, на что Армен попросил его постоянно держать в курсе и докладывать что и как происходит с «Сирэнью». Конечно, конечно, не волнуйтесь, сказал Осинов, лечитесь.

Осинов был готов тотчас опрокинуть Романюк вместе с «Сирэнью», но хитроумно желание свое сдержал и дал сперва вволю поработать интриге Саустина — Шекспира. Пусть Романюк совсем увязнет, пусть разругается с артистами, пусть потратит все бюджетные деньги, пусть завалит постановку полностью и только уж потом… Армен должен лично кайфануть от ее безобразия, да так кайфануть, чтобы лично ее прихлопнуть. «Я — Яго, — обрадовался Иосич, — я чистый злой гений, Шекспир был бы рад. А на самом деле я народный мститель, мщу за предательство. Предательство чего?» На этот вопрос Осинов предпочел не отвечать, вопрос был путаный…

Переговорив с Осиновым, Армен включил ящик, висевший над головой на противоположной стене палаты. Любимого футбола не было, любимый бокс тоже отсутствовал, зато на «Культуре» нашлась музыка, которая объединяла в себе все его любови сразу.

Он слушал могучего Бетховена, наполнялся мужеством, жаждой борьбы, предвкушением победы и понимал, что еще не вечер.

Какой-то сраный сахар, уговаривал он себя, мешает мне жить, какой-то сраный сахар, сраный сраный, сраный — который я обязан победить! «Рабинович, зачем вы сделали обрезание? Ну, во-первых, это красиво…»

Армен дремал, улыбался во сне.

Все было понятно и обговорено. Театр функционировал в автономном режиме полета под ее, значит, и под его руководством. Если что, можно будет позвонить Слепикову и спросить что и как — Геннадий Васильевич человек честный, мне врать не будет. Можно, кстати, и Иосича шевельнуть, он тоже скажет правду, — но не нужно все это, не нужно, не нужно — она дала слово, и он ей верит…

День прошел удачно, заключил Армен, жизнь продолжалась и не важно, что он на больничной койке, это временно. Временно, значит, не стыдно, так мама говорила…

95

Обещание, даже клятва настоящему честолюбию не помеха.

Как только Вика покинула больницу, села в машину и вырулила на Ленинский, она подумала о собственной клятве совсем по-другому.

Он заботится о театре, она заботится о нем. Потому до сих пор уверена, что «Сирэнь» в ее постановке это круто, и это, как ни посмотри, ему на пользу.